«А чтобы воскрешать города, — подумал я, — сил одного
тоттмейстера, пожалуй, будет маловато».
Пройдя два или три квартала, я свернул на Фелл-штрассе. Как
всегда в такой час, она была безлюдна — насколько вообще может быть
безлюдной улица Альтштадта. Длинная, освещенная редкими газовыми
фонарями кишка. «Или язык, — подумал я, — язык между двух
шеренг уродливых, искрошившихся зубов». На Фелл-штрассе людей было
немного, и в дневную пору в этом квартале располагались кожевенные
мастерские, оттого воздух постоянно был насыщен миазмами, от
которых немудрено и сознание потерять. Днем здесь пылали огромные
печи, трещали станки, скрипели вороты, на железных крючьях
болтались лоскуты кожи, источающие все тот же, бередящий желудок,
острый и едкий запах.
Фелл-штрассе не та улица, где приятно будет пройтись, особенно
майским вечером. Но она всегда к месту — для человека, которому не
требуется компания. Человек, предпочитающий общество мертвеца
человеческому, наверняка обрадуется возможности пройтись в
одиночестве.
Фонари давали синеватый свет, пятном ложившийся на мостовую —
этакие огромные трупные пятна на теле города. Я шел вдоль них,
наблюдая за тем, как сбоку движется моя тень, острая и
изломанная.
Я чувствовал себя уставшим, хоть день выдался и не хлопотным,
вымотанным, постаревшим. Сейчас мне нужна была безлюдная улочка, на
которой нет риска испугать случайного прохожего или вызвать
подозрение прогуливающегося жандарма. Мне нужно было одиночество,
чтобы…
Где-то неподалеку загрохотало. Тело, как это часто бывало ранее,
сообразило раньше — лишь почувствовав в руке неожиданно возникшую
тяжесть, я сообразил, что ладонь сжимает рукоять кацбальгера,
жесткую и холодную, как хитиновая спина какого-нибудь гигантского
ночного насекомого. Спиной я чувствовал присутствие Арнольда, хоть
того не могло выдать ни дыхание, ни тепло тела. Он был готов
броситься вперед и заслонить меня.
Это нервы, все нервы… «Кошкодер» с шипением, похожим на шелест
змеиной чешуи по песку, заполз обратно в ножны. У стены ближайшей
мастерской, прислонившись к стене, сидел вдрызг пьяный человек,
видимо, кожевенник. Глаза его, мутные как забродившие ягоды,
бездумно уставились в небо, а руки слепо шарили вокруг, цепляясь за
разбросанный по тротуару инструментарий.