Конечно же, ни в какой полицай-президиум завтра я не пойду. Не
из-за нелепых опасений Макса — это все его навязчивые мысли —
просто неохота в таком возрасте служить шутом для кабинетных писак.
«Что вы говорите, господин Обер-тоттмейстер второй категории, по
городу ходит убийца, в совершенстве знающий работу вашего Ордена?
Как, может, даже сам тоттмейстер? Восхитительно!»
Я стиснул зубы так, что кольнуло в висках. Нет, ходить
бессмысленно. А то и в самом деле поползут слухи, что Курт Корф
потихоньку выживает из ума. Дело для тоттмейстера привычное, кто с
мертвецами всю жизнь водится, в своем уме не помрет, любому
известно… Помнится, третьего года вышел забавнейший роман, скорее,
даже памфлет. За тысячей намеков и домыслов, чернящих императора,
членов императорской семьи и известных сановников, нашлось место и
скромным слугам Ордена. Автор, в частности, утверждал, что всякий
тоттмейстер, достигнув среднего возраста, делается безумен — то
кровь мертвых, которую он поглощает всю жизнь, ударяет ему в
голову. Он кидается на людей, говорит с мертвыми, ночами бродит по
болотам… В последние свои дни тоттмейстер окончательно утрачивает
человеческий облик, и его, воющего как дикий зверь, члены Ордена
милостиво утаскивают в катакомбы под городом, где он проживает
оставшиеся часы, грызя в бессильной злобе камень и бросаясь на
людей.
Памфлет был не так уж и дурен, но всегда есть черта, которую не
следует переходить. Возможно, автору следовало укротить свое
красноречие. По иронии судьбы после того, как с ним закончил
имперский палач на площади, он достался Ордену тоттмейстеров.
Имперский палач умел развлекать публику и держал ее в напряжении
несколько долгих часов — когда незадачливый памфлетист, наконец,
попал к нам, его сходство с человеком можно было назвать достаточно
условным. Но, говорят, господин оберст-тоттмейстер, командир
«Фридхофа» и глава отделения Ордена в Альтштадте, получил негласное
указание — применить всю свою находчивость с тем, чтобы память об
авторе пережила его самого. Господина оберст-тоттмейстер располагал
необходимым уровнем находчивости. Еще четыре или пять дней
сваленные кучей на площади останки памфлетиста распевали
собственное произведение, так неловко погубившее своего создателя.
После этого многие из тех, что чернил бумагу неподобающими
измышлениями, сочли за лучшее изменить привычкам — подобный
писательский успех не прельщал никого. Памфлетист же пел до тех
пор, пока не рассыпались его тронутые гниением голосовые связки, но
и тогда еще день или два, пока городские власти не сочли за лучшее
избавиться от мертвеца, он что-то нечленораздельно шипел, пугая
проходящих поблизости горожан. Про него еще долго помнили в
Альтштадте.