Я поднимаюсь на крыльцо. Ступеньки непривычно громко скрипят под
моими ногами, сейчас только это напоминает мне о том, что мое тело
— мое настоящее тело, которого я даже не чувствую, брошенное
где-то, привалившееся к забору, — не здесь. Я поднимаюсь на
крыльцо. Веранда пуста. Здесь царит темнота, цветы в горшках похожи
на выставленные в ряд человеческие головы с пышными прическами.
Дверь заперта, я поднимаю руку и почти успеваю положить ее на
ручку, когда мое боковое зрение — не мое, но принадлежащее сейчас
мне — успевает что-то заметить.
Движение в ночи. Кусты сирени справа от крыльца, в них что-то
шевелится, что-то слишком большое, чтобы его можно было принять за
бродячего кота. Я машинально делаю шаг в его сторону, подхожу к
перилам веранды. Я ощущаю чужое присутствие, хотя мои глаза мертвы
и медленно гниют. Я чувствую, как…
Темная фигура вырастает передо мной быстрее, чем я успеваю
полностью развернуть тяжелого Арнольда. Я буквально слышу, как
трещат от резкого рывка его кости, как стонет мертвая плоть, силясь
выполнить приказ. Я почти ничего не вижу — только зыбкий силуэт,
цветом лишь немного светлее ночного неба. Нужен рывок — один рывок
чтобы обрушить огромное тело через перила, на незнакомца. Сухое
дерево не задержит меня. Нас. Меня. Арнольда.
А потом вдруг мир раскалывается оранжевой трещиной прямо у меня
перед лицом. Трещиной прямо в ад, грохот которого швыряет меня
назад, в пустоту, в ночь… Как будто меня стеганули по лицу стальные
крылья гигантской птицы.
Еще одна вспышка. В этот раз я просто чувствую сильный удар в
грудь, оглушающий и гулкий. И ощущаю, как что-то огромное,
раскаленное, пылающее, звенящее, трещащее, твердое бьет меня в
сердце. Я слышу хруст собственных ребер, они звучат, как треснувшая
винная бочка. Я чувствую горячее и липкое на подбородке и шее.
Я умираю.
Господин полицай-гауптман Виктор фон Хаккль взглянул на меня с
неодобрением. Неодобрение Виктора фон Хаккля, несмотря на то, что
он практически никогда не выказывал его голосом, было яснее, чем
свежеотпечатанная директива полицай-президиума на стене дома. Брови
его немного приподнимались, отчего глаза становились круглее и
удивленнее, губы же, напротив, плотно сжимались, образуя одно
большое серое тире, нарушенное лишь черным костяным мундштуком в
углу рта.