Старик хрипло рассмеялся:
— Вернуться куда?
— В замок. Я не знаю, как он
называется. Когда-то он принадлежал королю Грасс-Дэмора. Я там
живу.
— Как твоё имя?
— Вилар.
— Вилар не может ходить.
— Отправь кого-нибудь. За мной
пришлют машину.
Старик покачал головой:
— Йола не может рисковать людьми.
Наместник увидит ориентов и отправит в искупительное поселение.
— Нет никакого наместника! — в
сердцах воскликнул Вилар. — Теперь в Порубежье есть правитель.
— Правитель? Так, значит? — Старик
прищурился. — Новый правитель отменил старый закон?
Болезненная усталость туманила
голову. Не было сил ни молить, ни убеждать.
— Сколько тебе лет? —
пробормотал Вилар, еле ворочая языком.
— Много.
— И моему отцу много. Ему скажут, что
я пропал… Страшно подумать…
Мысли закружились. Вилар пытался
выхватить из хоровода хоть одну и вспомнить, о чём говорил секунду
назад.
На лицо легла ладонь, сверху, будто с
небес, прозвучал голос:
— Спи.
Проваливаясь в чёрную бездну,
пропахшую рыбой, Вилар прошептал:
— Малика.
Со стороны моря ориенты вбили колья и
закрепили на них парусину, чтобы крепчающий ветер не доносил до
больного морскую прохладу. С наступлением сумерек в лагере стало
непривычно тихо. Вилар дотянулся до грубой ткани и приподнял
край.
Мужчины сидели вокруг костра.
Оранжевые языки пламени лизали тёмное небо. Снопы искр сверкали
умирающими звёздами и растворялись во мгле.
Ориенты, все как на подбор невысокие,
коренастые, загорелые, походили на акробатов из цирка, восхищавших
публику шириной плеч и бугристостью тел. Их движения напоминали
взмахи крыльев чаек, речь звучала подобно шуму волн: слова
накатывали, взгромождались друг на друга и, достигнув апогея,
протяжно шуршали, как галька под отступающим морем.
Старшим на Совете был Йола. Когда
старик вскидывал руку, все умолкали. Он говорил, затем жестом
разрешал одноплеменникам продолжать обсуждение.
Женщины бесшумно передвигались по
лагерю, склонялись над костерками, помешивали варево, снимали с
верёвок бельё. Детей задолго до начала Совета загнали в самодельные
шатры. И за всё время не прозвучало ни единого детского слова,
смеха или плача младенца.
Вилар наблюдал за ориентами, до боли
в пальцах сжимая жёсткую ткань. Не зная их языка, прекрасно
понимал, о чём они спорят.
Наконец все высказались. Затянувшееся
молчание превратилось в изощрённую пытку. Вилар опустил полог и,
откинувшись на подушку, стал считать удары охваченного паникой
сердца.