Он приветствовал нас. Я ответил по-турецки.
— Удобно ли почтенному хазрату говорить на этом языке?
— Я знаю много языков. С аварским я иду в бой, на кумыкском
изъясняюсь с женщинами, на чеченском шучу, на турецком пишу
падишаху, а на арабском говорю с Аллахом… Если тебе удобнее
изъясняться на турецком, так тому и быть. Прошу,
присаживайтесь.
Пулло сглотнул. Он явно волновался. Отдавал себе ясный отчет в
важности встречи. В ее исторической и политической важности! И в ее
опасности! Он неуверенно опустился на ковер, скрестив ноги
по-татарски («Знаток – отметил я про себя. – Не станут горцы
хмыкать и звать его женщиной»). Шамиль присел рядом, причем,
подложил под себя полу генеральской шинели. От меня не укрылось его
хитрое действие.
«Неужели он зафиксировал Пулло, чтобы уж наверняка заколоть его
кинжалом, если что-то пойдет не так? Или в этом жесте есть некий
сакральный смысл, которого я не понимаю? И один мюрид,
подобравшийся ближе, с бебута руки не отпускает».
Шамиль заметил, что я все вижу. Тонко улыбнулся.
— Ты, драгоман, носишь русский мундир как-то по-своему. Такое
впечатление, что он тебе не так привычен, как другая одежда. И
смотришь не туда, куда обычно глядят наибы урусов.
— От вашей проницательности, имам сахиб, ничему не скрыться. Я
много лет провел в Черкесии. И черкеска мне столь же привычна, как
и мундир.
— Мне бы хотелось с тобой поговорить о той земле. Как там с
исламом? Так ли крепки в вере наши братья, черкесы, как мои люди?
Увы, сейчас не время. Но кто знает, быть может, нам доведется еще
встретиться? Теперь же послушаем, что скажет нам генерал.
Пулло откашлялся. Достал из кармана лист бумаги. Начал говорить.
Я переводил, повторяя каждый пункт несколько раз, начиная со
второго:
— Славнейший сераскир, генерал Граббе, победитель Ташив-ходжи и
аула Аргвани, поручил мне передать следующие пункты соглашения,
которое должно быть заключено. Первое. Шамиль предварительно отдает
своего сына аманатом. Это выполнено. Второе. Шамиль и все мюриды,
находящиеся ныне в Ахульго, сдаются русскому правительству; жизнь,
имущество и семейства их остаются неприкосновенными; правительство
назначает им место жительства и содержание; все прочее
предоставляется великодушию русского императора.
Тут же поднялся гневный ропот. Шамиль слушал с каменным лицом.
Пулло невозмутимо продолжал, а я вслед за ним, повысив голос: