А сорваться поводы были. Не раз и не два. Пленный офицер,
безусловно, хорошая легенда и прикрытие для отряда. Но когда ты
сталкиваешься с огромным количеством озлобленных людей, ненавидящих
русских, такое прикрытие становится еще и своеобразным
громоотводом, который принимает на себя всю ненависть и ярость
врага, будь то воин или мирный житель. И так получилось, что Михаил
Юрьевич весь этот рейд на своей шкуре испытал, что значит быть
русским на Кавказской войне. В его адрес сыпались прямые угрозы и
проклятия. Он видел десятки глаз, которые смотрели на него с
ненавистью. Он слышал непрекращающийся шипящий ропот в лицо и в
спину, когда проезжали мимо горцев. Многие воины порывались его
убить. Но отряд жестко пресекал все попытки. Уже не кинжалами и
ружьями, а жесткими окриками, требованиями прийти в себя и не
совершать бесчестных поступков, не нарушать законы и устои жизни
горцев. Пусть и разрушенной жизни. Воины прислушивались, приносили
извинения за проявленную горячность, отступали. Но никто не мог им
запретить плюнуть в лицо врага. Когда это случилось в первый раз и
когда вражеский отряд скрылся из глаз, Лермонтов даже
рассмеялся.
— Ну, Руфин! – говорил он, одновременно с благодарностью кивая
Васе, который вытирал ему лицо. – Ну, услужил! Век не забуду!
Накаркал! Плюнули мне в лицо, как ты и предположил!
— Миша, прости! – отвечал ему Дорохов, захлебываясь от смеха. –
Я не со зла!
Потом было не до смеха. Практически все беженцы, завидев его, к
оскорблениям добавляли плевки. И пусть эти плевки не долетали до
поэта, а падали на землю у ног его коня, Лермонтов все равно каждый
раз чуть вздрагивал и закрывал глаза, словно плевки попадали ему в
лицо! Некоторые унтер-офицер Девяткин ловил лезвием своей шашки,
хмурясь так, что у желающих отпадала охота продолжать.
И именно в эти минуты Вася, наконец, увидел его, классика,
таким, каким хотел видеть. Таким, каким, как он думал, должен
выглядеть гений. Нет, Лермонтов не читал стихи дрожащими губами, не
просил бумаги и пера, чтобы записать новые строчки. Он замкнулся,
замолчал. Но Вася готов был голову дать на отсечение, будучи
убежденный в том, что сейчас в голове поэта его Вселенная
выстраивает такие мысли, образы, сравнения, фразы, предложения,
которые не выстроятся в голове у обычного человека. Вася не
приставал к Лермонтову в эти минуты. Понимал, что не нужно. Что
единственное, что сейчас нужно поэту – так это закончить свою
беседу с тем, кто нашептывает ему все слова и кто водит его
рукой.