Не переставая следить за состоянием Михаила Юрьевича, Вася не
забывал и про свое дело. По его поручению у всех расспрашивали про
беглую лезгинку с ребенком. Хотя его сразу предупредили, что наивно
верить, что в такой толпе беженцев можно рассчитывать на удачу.
Легче отыскать иголку в стоге сена. Вася соглашался, но настаивал.
Охотники чуть кривились, но терпеливо, раз за разом спрашивали и
спрашивали. И, как и предполагали, задача была невыполнимой. Никто
не видел Гезель и Дадо.
— Кто это? – неожиданно раздался голос Лермонтова.
Вася, уже свыкшийся с его молчанием, вначале вздрогнул.
Посмотрел на поэта. Тот был спокоен. Последние полчаса ехали без
приключений. Наверное, пришел в себя.
— Кто? – переспросил Вася.
— Лезгинка и ребенок, о которых ты спрашиваешь?
Вася рассказал, радуясь, что Лермонтов ожил, спокоен.
— Когда спасал их, ты думал: что дальше?
— В первые минуты – нет.
— Порыв?
— Да.
— Не мог не спасти?
— Не мог. Дети же.
— Только поэтому?
Вася вздохнул. Молчал.
— Столько смертей, крови... – Лермонтов заговорил вместо Васи. –
Жестокости. Зла. Кажется, что уже не люди вокруг тебя, а дикие
звери. А дети дают хоть какую-то надежду, что ты еще человек, еще
не совсем превратился в зверя. А любому человеку нужна любовь.
Тогда он держится, как человек. Так?
— Да.
— Думал заменить им отца?
— Поначалу хотел, конечно...
— А потом понял, что с твоим образом жизни это невозможно.
— Да. Поэтому и отдал Игнатичу, моему бывшему командиру, и его
жене Евдокии.
— Ты правильно поступил, Вася.
— Знаю, Михаил Юрьевич. И радуюсь.
— И как дети у них? Хорошо ли им было?
— Очень! Игнатичу тяжело было поначалу. Мужик все-таки, военный.
А Евдокия, как взяла их на руки, так сразу мамой им стала. Они ни
шаг от неё не отходили. И ладно Васька. Он же совсем маленький,
несмышленыш. Какую грудь дали, ту и сосет. Но Дадо! Уже не дитё и в
другом мире воспитанный, по другим обычаям. А только и он её мамой
признал.
— Так, если он по другим обычаям воспитан, может, ему будет
лучше, если его вернут в родной мир, в его законы?
— Нет! – Вася сжал челюсти. – Уже не будет.
— Уверен?
— Был бы не уверен, Михаил Юрьевич, не искал бы.
— Это хорошо, что ты уверен. Значит, не погубишь ребенка, –
Лермонтов в первый раз за долгое время улыбнулся. – Я тебе помогу,
чем смогу. За сюжет – спасибо.