Я начал вставать, но он остановил меня, подняв ладонь. Еще
минуту отец стоял в дверном проеме, подсвеченный снаружи, отчего
казался не человеком, а забавной тенью. Его взгляд скользил по
комнате, словно в поисках чего-то, но видимо не нашел.
Отец покачал головой, вошел внутрь, плотно прикрыл дверь,
чиркнул спичкой, подпалил свечу.
— Не спишь? — спросил он, присаживаясь на самый краешек кровати,
прикрыв широкой ладонью свечу так, чтобы свет не попадал на спящую
дочь. Он и в комнату не попадал, лишь ладонь просвечивал, да от
пуговиц на камзоле отражался.
Зачем отец вообще зажег свечу? Кто знает, иногда он совершает
очень странные поступки. Как, например, его вопрос. Сплю ли я?
Конечно, сплю! Конечно! Разве не видно?
— Нет, — шепотом ответил я.
Оля застонала, задергалась, глаза ее забегали под веками, лоб
наморщился, в складках появились капельки пота. А вот и кошмар. Она
всхлипнула, хихикнула, приподнялась и ухватила меня за палец. Тело
ее тут же обмякло, на губах появилась улыбка, глазки перестали
бегать, складка на лбу разгладилась. Оленька упала, разметав по
подушке копну светлых волос.
Отец наклонился над ней, отбросил пряди с лица, позволяя ей
дышать. Его пальцы пробежали по лбу дочери, стерли пот. Он
улыбнулся, глядя на нее с теплотой и нежностью, приложил ладонь к
ее щеке. Прикрыл глаза, наслаждаясь тем, как крохотное личико тонет
в его огромной ладони. И вдруг резко, не отнимая ладони от лица
Оли, повернулся ко мне. Он смотрел на меня, словно видел впервые,
словно изучал меня.
— Нужно поговорить, — сказал отец, не умея и не желая
откладывать. Взгляд его не был ни злым, ни расстроенным, ни даже
колючим. Скорее требовательным, но нежным. — Спускайся вниз, — он
протянул мне ключ от своего кабинета. — Жди меня там, — кивнул он.
— Ничего не трогай на моем столе, остальное можешь рассматривать,
как угодно. Разрешаю тебе взять фигурки с полки. Прошу быть
аккуратным и не разбить их. Но взять их ты можешь.
Я открыл рот от удивления. Я и раньше мог заходить в кабинет
отца без него самого, но с его ведома и разрешения, и с
единственным условием: ничего не трогать. Ничего и никогда. Я
нарушил это условие два дня назад и ничего не произошло. Теперь же
мне позволялось трогать все, что угодно. Я могу залезть на лестницу
и достать книгу с самого высокого яруса полок. Я могу покрутить
глобус, тот самый обшарпанный, старинный, которому уже лет триста.
Я могу сесть в любимое кресло отца, где он читает газеты.