Но все это меркнет перед фигурками скоморохов.
Двенадцать глиняных, раскрашенных скоморохов, в разных позах
застыли на полке над самым изголовьем рабочего кресла отца за
столом. Он никогда не разрешал к ним прикасаться. На них и смотреть
можно было лишь в его присутствии и с почтительного расстояния. И
вот он разрешает мне дотронуться до них. И не просто дотронуться,
он разрешает мне их взять. Да, не унести к себе, что жаль, но
подержать в руках, ощутить их неровности, погладить выцветшую, но
такую гладкую и блестящую краску. Мне всегда казалось, что она
глянцевая, как фарфоровая кружка. Теперь у меня есть разрешение
проверить это.
Я заподозрил подвох. Не знаю в чем, и отец никогда ни зачем
подобным замечен не был, но раньше он и фигурки трогать не
разрешал. Проверяет меня? На что? На осторожность? На аккуратность,
на любопытство? Зачем? Любопытство я и без проверок признаю! Два
остальных гарантировать не могу, но я буду стараться.
Что он задумал? В том, что это так я не сомневался. Но что? Я
прищурился, посмотрел на него с хитринкой, надеясь, что он увидит
взгляд и раскроется. Не увидел и не раскрылся. Отец попросту взгляд
мой проигнорировал.
— Ты голоден? — не глядя в мою сторону, спросил он, и я немного
растерялся.
Отец никогда не спрашивал меня, голоден ли я. Для него было само
собой разумеющееся, что я всегда сыт, одет, обут. Я не мерзну, не
развожу на себе вшей. Для этого он и работал сутками напролет,
потому и редко бывал дома, но неплохо платил людям, которые должны
были позаботиться о нас. И они справлялись. Отец же видел свою
задачу, как мужчины и отца семейства, в обеспечении нас всем
необходимым. А то, что мы нуждались и в нем самом, было для него
вторично.
— Я ел, — промямлил я, не найдя ничего лучшего.
— Я не спрашивал, ел ли ты, — нахмурившись, недовольно проворчал
он. — Я спросил, голоден ли ты, — лицо его разгладилось, на губах
появилась улыбка. — Я принесу бутерброды, — кивнул отец и подмигнул
мне и, протянув руку, сжал мне плечо. — И компот. Или, пожалуй,
лучше какао? Ты же любишь какао? Все мальчишки любят какао! — он
усмехнулся. — Даже когда вырастают. Я, например. Я настолько люблю
какао, что мне пришлось научиться его готовить. Я слишком часто
возвращаюсь домой, когда даже слуги уже спят.
Я удивленно смотрел на отца. Таким я его не видел никогда. Он
всегда был добр, заботлив, внимателен, готов выслушать, если не был
занят или вообще, если был дома. Только он редко бывал дома, а
когда бывал, всегда был чем-то занят. Последние же дни он не
выходил из своего кабинета и был непривычно мрачен и грустен.
Особенно пару часов назад, когда жег бумаги в камине.