Взгляд Аксакова должен был испепелить отца, но судя по улыбке
последнего не опалил и волосинки.
- Я провожу вас, - не убирая с лица улыбки отец двинулся к
двери.
- Не утруждайтесь, Сергей, я найду выход. Или вы настолько не
хотите разговаривать со своим собственным сыном, что готовы найти
себе любое дело, только чтобы не говорить с ним?
- Ну что вы, Арсений Антонович, что вы, - отец был нарочито
вежлив, - Я всегда рад уделить своему единственному, - последнее
слово он выделил голосом, - сыну. И вы правы, нам есть, о чем с ним
поговорить, однако у меня и к вам разговор имеется. Потому я вас
провожу, а Глеб подождет меня здесь, и мы поговорим, обязательно
поговорим, - мне почудилась в его словах угроза, или же
обреченность, - когда я вернусь.
- Я бы не стал…, - начал было Аксаков, но осекся и махнул рукой.
– Впрочем, Сергей Сергеевич, поступай как знаешь. Это твоя семья и
это твой сын.
- Глеб, - он накинул пальто на плечи, и повернулся ко мне. -
Увидимся с тобой в августе.
- Жди меня, - не оборачиваясь бросил мне через плечо отец.
Я вяло кивнул им обоим разом. С одним я бы предпочел не
встречаться, с другим не разговаривать, но из кабинета не ушел. Сел
в кресло, придвинул к себе полупустой кофейник с остывшим какао и,
не стесняясь, налил полную кружку.
Вкус шоколада приятно разлился по языку, окутал небо, прокатился
по горлу и исчез в желудке. За ним пришло послевкусие: горькое,
отвратительное, с привкусом не самого свежего молока. Я поморщился,
отхлебнул воды прямо из чайника, прополоскал рот и не найдя лучшей
посуды выплюнул себе в кружку. Все равно больше какао не
хочется.
Я встал, дошел до стола отца, нашел на нем скомороха. Глина была
слишком сухой, необработанной, колючей. Краска цеплялась за кожу
пальцев, неприятно бороздя ее. Да и сам скоморох не казался таким
привлекательным. Обычная глиняная игрушка, каких на каждой ярмарке
сотнями продают.
Я вернул его на стол. И все же он не обычный, за этими
двенадцатью фигурками стоит какая-то история и общая и у каждого
своя. И я хочу их узнать, но не хочу, чтобы мне их рассказывал тот
человек, что продал меня за медальон.
Кстати, надо бы внимательней его рассмотреть, ведь именно
столько я стою.
Захватив с отцовского стола карандаш, я вернулся к креслу, нашел
глазами медальон и замер. Кулаки сжались сами собой. Ярость
заполнила меня. Как? Как он мог? Какие мотивы могут оправдать
продажу собственного сына.