- Глеб, ты же не дурак, - завел песню, которую повторял по
нескольку раз на дню. – Ты же понимаешь, ты же знаешь, что бывает с
теми, кто помогает темным. И лучше тебе не знать, что бывает с
теми, кто напрямую связан с ними. Твой отец связан, это уже
доказано, - он махнул рукой на дверь, словно отмахивался от
надоевшей мухи. Наверное, это должно было означать, что для моего
отца уже все потерянно, но я видел в этом лишь нелепый жест. – Он
не хочет признаваться, но Охранный Отдел свое дело знает, раз попал
в их лапы они своего не упустят. Тебе повезло, ты попал к нам. Мы
вовремя тебя арестовали, успели, так сказать. Твоему отцу не
повезло. Так облегчи его душу, не доводи его до пыток. Люди из
Охранки пытать умеют и любят. Ему будет больно. Очень больно! А раз
он связан с темными и это доказано и нужно лишь признание от него
самого, то они и стесняться не станут. Так его изувечат, что и
хоронить в закрытом гробу будут. Или не будут. Темных можно и не
хоронить, бросить где-нибудь тела и пусть собаки их сожрут. Но ведь
до этого можно и не доводить. Достаточно просто сказать правду.
Тебе достаточно лишь рассказать, как все было и тогда у Охранки не
станет смысла его пытать и тем более убивать. Ну же, Глеб, говори.
Словами ты хуже не сделаешь, а мочанием очень даже!
Я поднял на него глаза. Ничего нового. За столько дней. Первые
пару дней он пытался меня умаслить, даже сладости какие-то носил,
словно я мальчишка с рабочих окраин и сладостей не ел. Он все
пытался ко мне в друзья напроситься, показывал, что понимает меня,
что видит, как мне тяжело, что я вообще не создан для арестантской
жизни.
С последним я был полностью согласен. Хотелось домой, хотелось
позаботиться о сестрах, хотелось начать действовать, спасти маму.
Хотелось помочь отцу. Всякий же раз, когда я думал о нем, я
проваливался во тьму сожаления. Чувство вины наполняло меня, делало
мою жизнь невыносимой. Ни жесткая привинченная к стене кровать, ни
клопы, ни шуршащие в стенах крысы, ни отвратительная еда, ни вонь
из дыры в полу, служившей мне уборной, ни холод по ночам, не могли
испортить мне жизнь больше, чем я делал это сам. Всякий раз
вспоминая об отце, я сворачивался клубочком на кривых досках
кровати и глотал слезы, вспоминая наш последний разговор. Я думал о
словах, что сказал ему, о той ненависти, что тогда испытывал. Я
сожалел о том, что не сказал ему как его люблю, даже тогда, когда
его забирали, я промолчал. Не сказал. Не смог.