мелькнула
горбатая тень. На мгновение приоткрылись светящиеся, безжизненные,
огромные, словно блюдца, глаза без зрачков. Открылись и
схлопнулись. Послышались шлепающие шаги. Гость застеснялся и
убежал, оставив после себя едва уловимый аромат стухшего мяса и
обрывки воспоминаний. Злых, полных ненависти и лютой тоски. Не дом,
а проходной двор. Самое поганое – не ясно, безобидный медвежишка из
леса, или ломаная, склизкая, белесая тварь, из тех, что выползают
из дыр в самых нижних ярусах подземелья. Рух старался не спускаться
в это царство гнили, тлена и ужаса. Бездонные норы уводили в
первозданную тьму, и не все из них удалось
завалить.
Воздух тянул свежий, напоенный
весенними цветами и отголосками далекой грозы. Синее пятно возникло
за поворотом. Дюжина выщербленных ступеней поднимались к выходу из огромного склепа. Прежде
воротам, а нынче теперь бесформенной,
затянутой корнями и лозою дыре.
Ночь озарялась теплым факельным светом, песенный гул
нарастал:
– У ворот береза
стояла,
Ворота ветками заслоняла,
Туда Марьюшка наша
въезжала
И
верхушечку березы сломала.
Стой моя березонька,
Стой милая без верху…
Рух выплыл из
подземелья, пение резко оборвалось. Ночь уставилась
звездами, луна укуталась в облака. Дураковатый
парень, лет двадцати, продолжал выделывать ногами кренделя,
хлопая в ладоши и припевая:
– Живи, мой батюшка,
Теперь без меня!
Хоп-хоп!
На него зашипели,
зацыкали:
– Уймись, Прошка!
– Бесово семя!
– Заступа пришел.
Толпа человек в полсотни
заполняла поляну перед руинами. Прошка оглянулся, испуганно ойкнул,
повел ошалелыми косыми глазами и на четвереньках ускакал за спины
односельчан. Жаль прерывать, забавляется человек. В темноте белели
рубахи и лица, факелы бросали тусклые отсветы и плевались смолой.
За версту разило брагой и медом хмельным. Люди притихли, склонились
в поклонах. Руху нравился их благоговейный, отчаянный страх. Страх
можно было черпать пригоршней из воздуха: сладкий, тревожный,
густой. Одеты по-праздничному: рубахи вышитые, новые лапти. У
измученных работой и податями крестьян так мало поводов для
радости. Один, раз в году, дарит им Рух.
Из толпы вышли трое:
седобородые, морщинистые, с клюками в узловатых руках.
Старейшины: Аникей, Невзор и Устин.
– Здрав будь, Заступа-батюшка, – Устин, первый средь равных, склонился,
мелко дрожа сухонькой головой. Красные глаза слезились. Остальные
двое мели бородищами землю. Пощелкивали скрюченные возрастом и
болезнями кости.