Я поёжилась. Видимо, Анна и впрямь часто здесь бывала. Но это
вовсе не означало, что между ней и Лудде было что-то
предосудительное. В конце концов, может, она просто любила
лошадей?
Голова снова начала кружиться, на сей раз от вопросов, ответов
на которые у меня не было. Прошлое Анны оставалось тайной за семью
печатями.
— Спасибо, — тихо произнесла я, тяжело вздохнув.
На лице старика промелькнуло сочувствие, смягчив его суровые
черты. Казалось, он хотел добавить что-то ещё, может, сказать слова
утешения, но в этот момент со стороны особняка донёсся
пронзительный визг Розалинды.
Я вздрогнула от неожиданности и невольно отшатнулась от Шторма,
который всхрапнул и нервно переступил копытами, встревоженный
резким звуком.
— Простите, госпожа, — торопливо проговорил старый конюх. — Но я
пойду. Шторма нужно отвести в леваду, пока он тут всех не
перетоптал.
Кивнув на прощание, я поспешила к дому, гадая, что могло
случиться.
Представшее моим глазам зрелище и впрямь было весьма необычным.
В пышные юбки Розалинды вцепилась незнакомая мне женщина. Она
что-то говорила, но расстояние не позволяло мне расслышать
смысл.
— Отвяжись от меня! — яростно воскликнула девушка, ударив
незнакомку по щеке.
Та всхлипнула, однако от кузины не отстала.
Я приблизилась. Розалинда заметила моё присутствие. И в её
взгляде на мгновение промелькнул… страх?
— Сумасшедшая! — воскликнула она, пытаясь высвободиться из
цепких рук женщины.
— Госпожа... — взмолилась та дрожащим от отчаяния голосом. —
Пожалуйста, госпожа. Вы ведь знаете! Знаете, где он?
— Я не понимаю, о чём ты говоришь, старая дура!
— Мой сын... Вы забрали его. Куда вы его дели?
— Мне не было дела до твоего ублюдка! — взвизгнула Розалинда. —
Если хочешь знать где он, спроси у неё!
Женщина, наконец, отпустила подол платья кузины и уставилась на
меня, когда та указала в мою сторону.
Женщина была похожа на высушенный сухофрукт. Впалые щёки
обтягивала бледная, почти серая кожа, испещрённая мелкими
морщинками. Спутанные седые волосы торчали во все стороны,
выбиваясь из-под грязного чепца. Её тёмное платье, некогда
добротное, теперь висело бесформенными лохмотьями, а на подоле
виднелись следы засохшей грязи.
Но больше всего пугали глаза — огромные, лихорадочно блестящие,
они смотрели на меня с каким-то безумным отчаянием. В них читалась
такая всепоглощающая боль и надежда одновременно, что мне стало не
по себе.