Стараясь дышать носом и как можно глубже, утопил руки ещё
дальше в гравий. Коснулся Земли. И замер. Потому что услышал то ли
напев, то ли музыку, странную, на пределе слышимости, очень-очень
далёкую, но такую ласковую и нежную — будто мама снова пела мне
колыбельную Анны Герман**. Только с ещё большей любовью и теплом.
Чего, конечно же, быть не могло. И отлегло. Разом.
Странные, неожиданные чувства продолжали хоровод.
Пепельно-чёрная ледяная скорбь немыслимых размеров переплелась с
ярко-алой любовью, горячей, но не обжигающей. И отступила. А лютый
мороз, сковавший нутро, разогнавший сердце и перебивший дыхание,
сменился на ласковое доброе тепло. Будто мама обняла. И из глаз
потекли слёзы.
— Чем помочь тебе, милый? – кому голос принадлежал – я не
понял. С равным успехом это, наверное, могла быть Энджи, которую я,
кажется, здорово напугал. И мать сыра Земля, чью песню я, видимо,
услышал, опять провалившись с треском за пределы допустимого
человечкам. Мелким двуногим нахалам. Кабы я знал, чем мне помочь...
Почему-то ближе всех было исходное решение, предложенное Осиной:
вытравить, стереть с лица Земли опухших от самомнения якобы
разумных. И засадить всё лесом. И смотреть с тихой благостью, как
он рушит всё, что понатыкали на груди матери-планеты
паразиты-симбионты всех цветов – чёрные, белые, жёлтые и красные. И
всех-то дел: вдохнуть поглубже, втянуть отовсюду побольше Яри,
частицы которой блистали-переливались вокруг. И отдать её,
пропустив сквозь себя, сделав доступной для восприятия, Земле. А
она сама разберётся, что сделать с той силой, что окружала её
всегда, но ей самой доставалась всего несколько раз за
вечность.
И тут прямо перед закрытыми глазами появилось лицо
Павлика. С тем самым выражением, с каким он пытался объяснить мне
дорогу к затерянному в лесах дедову хутору. С чуть нахмуренными
светлыми бровками и не по-детски пристальным выражением глаз. И тут
же, следом за ним — Алиска, когда цеплялась за мои руки, сидя на
табуретке, но будто падая или уходя под воду. А сразу за ней —
открывшиеся глаза Сергия за толстыми стёклами очков, в
которыхдогорал, будто успокаиваясь и остывая, яркий
белый свет, словно от молний, бивших оттуда. И я распахнул веки,
резко, рывком, не обращая внимания, что весу они были
неподъемного.