Сир Ламберт явно хотел возразить, сказать, что никто от неё
никаких ответных подарков не ждёт (это прямо на лице у него было
написано), но передумал. Отошёл к топившемуся камину и поворошил в
нём дрова, а Катриона с каким-то неясным, но очень неприятным
чувством вскрыла конверт, подписанный незнакомой рукой.
Здравствуй, дорогая
Катриона.
Ты, наверное, меня не помнишь: когда я приезжал на похороны
моей бедной кузины, ты была совсем крошкой. Мне рассказали о твоём
бедственном положении, и поскольку родных братьев у твоей покойной
матушки нет, очевидно, о тебе должен позаботиться я, а я полагаю,
что девушке совершенно не пристало жить одной. Уверен, ты со мною в
этом согласишься. Сколько я помню, село у вас небольшое и
расположено в местах глухих и диких, но надеюсь, что смогу
подыскать подходящего молодого человека тебе в мужья.
Прости, я не очень умею и не очень люблю писать письма. Я
постараюсь навестить тебя к Солнцевороту, тогда обо всё и
поговорим.
С любовью и беспокойством о
тебе
твой дядя Артур
— Что-то не помню я никакого дяди Артура, — буркнула Катриона,
ещё раз перечитав несколько пустых каких-то, но всё равно
встревоживших её строчек.
— Да я вот тоже не помню на похоронах вашей матушки никаких
городских кузенов, — в тон ей отозвался сир Ламберт. — Но может
быть, — неохотно признал он, — просто не помню. К тому же он
наверняка тоже опоздал на похороны, как тёща вашего брата — из
Озёрного к нам пока ещё доберёшься.
Катриона протянула ему письмо, он в сомнении глянул на неё, но
раз она сама отдавала ему в руки листок с дядиным посланием, сир
Ламберт его прочёл.
— Это что? — в изумлённом негодовании спросил он. — Письмо от
заботливого родственника? Где хоть для приличия вопрос, как вы тут?
Чем вам помочь? Я не про утешения говорю, он не жрец, чтобы уметь
утешать, но где кошелёк хоть с десятком монет — после
похорон-то?
— Может быть, у него самого с деньгами неважно? — справедливости
ради предположила Катриона. Хотя сир Георг, между прочим, даром что
не был ей роднёй ни в каком колене, заплатил за неё Марене
пятьдесят три марки и даже расписки не взял, что бы он там ни
говорил про нотариуса и про то, что больше ни в чьи слова не верит.
«Вернёшь, когда сумеешь, — проворчал он, и Катрионе в голову не
пришло обижаться на это «ты». — Можешь частями возвращать…»