«Я выживу», — мысль билась в его сознании, как молот, ударяющий
в треснувший колокол, заглушая гул в ушах. Он стиснул зубы, челюсть
болела но осталась целой, сжавши кулак — пальцы дрожали, но
подчинялись, цепляясь за остатки воли. Ещё есть силы
сопротивляться. Ещё поборемся.
— Дед... — попытка крика утонула в приступе кашля, вырвавшегося
из горла слабым хрипом. Артём приподнялся на локоть, морщась от
вспышки боли, пронзившей бок, и обвёл взглядом комнату. Тусклый
свет лампочки выхватывал из мрака серые стены. Николай сидел у
двери, опираясь спиной о бетон. Его ноги безвольно раскинулись,
голова запрокинута, а лицо… лицо напоминало ребёнка, у которого
что-то отняли : губы сжаты в тонкую линию, глаза — два колодца
невыразимой тоски. Даже в таком положении его скорбь резала взгляд.
Но грудь старика вздымалась — медленно, рвано, но всё же
вздымалась. Живой.
Артём, цепляясь за стену, с трудом поднялся на ноги. Голова
гудела, корпус ныл, словно после мясорубки, но руки и ноги, к
счастью, слушались. Каждый шаг отдавался сбитым дыханием, будто
лёгкие сжимал невидимый кулак.
— Эй, Николай… Ты как?
Старик закашлялся, сплюнул сгусток кровавой слюны и медленно
повернул голову. Его лицо, покрытое багровыми синяками, всё ещё
хранило следы былой крепости, но глаза выдавали боль — не только
телесную. Что-то грызло его изнутри.
— Бывало и хуже, — прохрипел он, голос дрожал, как треснувшее
стекло. — По сравнению с тобой мои царапины — детский сад. Ты-то
как? Тебе досталось куда сильнее.
Артём попытался улыбнуться, но треснувшая губа тут же отозвалась
, и капля крови поползла по подбородку.
— Да уж, весёлые ребята. Особенно тот, резиновый. Ему бы в цирке
жонглировать, а не деда по стенам швырять.
Николай издал звук — то ли смешок, то ли стон, — и его взгляд на
миг потеплел, но тут же вновь утонул в тени.
— Цирк тут другой, малец. А мы в нём — клоуны. Гребаные
клоуны!
Артём кивнул, привалившись спиной к холодной стене. Он попытался
вдохнуть глубже, но рёбра отозвались дикой болью, вырвавшей из
горла шипение. Нужно было соображать, что делать дальше. Память
молчала: он не знал, как очутился в этом бетонном аду, не понимал,
почему его телекинез что всегда выручал, — теперь будто испарился.
Но одно он знал точно: ещё одна встреча с этими ублюдками, и он не
выкарабкается.