Тот городок не имел имени. Или имел, но не важное. Там не
спрашивали, кто ты. Просто торговали. И однажды, когда закончился
порох и осела сера, он пошёл туда.
Он был сдержан. Всегда. Даже в лагере после побега, даже в
разговорах с Шейд или Уайтом. Он был — рассудком. Молчаливым,
иногда язвительным, но разумным. И именно этот разум однажды дал
трещину.
Он увидел её — в лавке, за прилавком. Молодая. Не деревенская
грубиянка, не городская леди. Просто живая. С простыми чертами.
Взгляд — упрямый. Пальцы — порезаны бумагой. Он взял соль, патроны,
какую-то траву. Ушёл. Вернулся на следующий день. Просто
посмотреть. Потом — заговорил. Потом — пригласил. Потом —
потребовал.
Она не кричала. Не сопротивлялась. Но и не соглашалась. Он видел
это. Он знал. Но внутри него что-то сорвалось, как руна, в которую
вложили слишком много воли и слишком мало смысла.
Утром он молчал. Дал ей монеты — много. Больше, чем стоило всё в
городе. Сказал, что заплатит ещё. Она не смотрела. Он ушёл. И не
вернулся.
С тех пор — не говорил с женщинами. Не ходил по центральным
улицам. Если заходил в деревни — только в плаще, с оружием на виду.
Никому не улыбался. Не заговаривал. Просто покупал и уходил.
Иногда, ночью, он вспоминал: её плечи, дрожащие не от холода. Её
взгляд, в котором не было ужаса — только усталость. Словно она
знала: так бывает. Словно она не в первый раз.
Это убивало его медленно. Как яд, разбавленный вином.
Он писал в тетради:
"Я хотел быть человеком. А стал тенью. Теперь — живу в глуши,
читаю про справедливость и власть, играю в имперского политолога,
но сам — ничто. Пустота с ружьём."
Он перепробовал всё, чтобы заглушить это: физические упражнения,
руны, алкоголь, долгие прогулки по лесу, ругань в пустоту. Даже
попытался однажды сделать себе татуировку — старую руну «Забвение»,
найденную в каком-то трактате. Сжёг кожу. Боль не помогла.
Однажды написал: "Я больше не верю в искупление. Но, возможно,
есть действия, которые хоть немного уравновесят вес чаши."
Он перечёркнул эту фразу.
С тех пор — не писал о ней. Не думал, как будто отгородился. Но
всё, что он делал, было окрашено этим. Его ритуалы. Его
одиночество. Даже его дом, построенный вглубь леса, где никого нет
— всё было не домом, а покаянием.
И теперь, когда кто-то чужой пришёл в этот лес… когда началась
новая охота, новые маски, чужие цели — он чувствовал, как внутри
снова шевелится то, что он пытался похоронить.