Она развернула печать, показала гравировку. Очень мелко.
Практически невидимая сетка линий, врезанная в металл.
— Это фрагмент. У других — свои. Если собрать все, будет
ключ.
Мишель молчал. Он чувствовал: это не ложь. Или, по крайней мере,
не простая ложь. В её голосе не было театра. Только остаток
дисциплины. Воспитание великого дома.
— И ты думаешь, в Равноклине тебя не найдут?
— Думаю, там я смогу исчезнуть. Или договориться. — Она
посмотрела на него. — А ты? Чего хочешь?
Он посмотрел в окно. Туман не отступал. Где-то в глубине леса
хрустнула ветка. Или нечто похожее.
— Тишины. Без вины.
Она откинулась на спинку стула, выдохнула:
— Тишина — это смерть. Без вины — это ложь. Но ладно. Пока мы
оба живы, может, и найдём нечто третье.
Он встал, подошёл к шкафу, достал запасную куртку. Кинул её
ей.
— Если выходить — то до полудня. Потом дорога станет
ловушкой.
— Остальные найдут тело?
— Думаю, уже нашли. — Он взял карту. — Но они не знают, что ты у
меня.
— У тебя?
Он пожал плечами:
— В доме. Под крышей. За гранью их поиска. Пока.
Киристен улыбнулась. Слабее, чем могла бы. Но всё же — впервые
по-настоящему.
— Тогда идём. До Равноклина — ещё целая жизнь. Если повезёт.
Они ушли на рассвете.
Дом Мишеля остался за спиной — тихий, опустевший, будто никогда
не был настоящим. Как временная станция между былым и тем, что ещё
не названо. Он не запер дверь. Просто закрыл. Как оставляют
гробницу, не уверенные, вернутся ли.
Киристен шла рядом. Молча. Укутанная в плащ, с сумкой на плече.
Волосы собраны в грубый узел. Лицо сосредоточенное. Но он
чувствовал, как взгляд её скользит по нему, когда она думает, что
он не замечает.
Он шёл впереди. Проверял тропу. Очищал от снега — первый снег
выпал внезапно, пряча следы, стирая прошлое. Каждый шаг отзывался
хрустом — как будто лес подслушивал.
Два ружья за спиной, один кинжал на поясе. У неё — ничего. Он
предложил кинжал, она отказалась.
— Я не умею. Только мешать буду. Если дойдём — научусь.
Так просто. Без позы. Без капризов. Он кивнул.
Они шли два дня. Лагерь устраивали скромно: укрытие, еда из
запаса, редкий разговор. Но в её глазах было что-то новое. Не
страх. Не благодарность. Что-то другое. Тепло, которое она не
хотела признавать — ни ему, ни себе.
На третий день они остановились у моста — старый, скрипучий,
покрытый инеем. Под ним — узкий рукав реки, замерзший лишь с виду.
Киристен ступила, но доска предательски хрустнула. Мишель успел
схватить её.