Я не бежал.
Я собирался с силами.
Потому что охота только начиналась - но вести ее я буду по своим
правилам.
В свое время.
На своих условиях.
Я закрыл глаза.
Последнее, что я услышал перед сном - крик совы где-то в
лесу.
Предвестник.
Предупреждение.
Или просто птица.
Неважно.
"Пусть попробуют прийти."
Я буду ждать.
Ночной воздух в хижине вдруг стал густым, как смола. Меня
разбудил низкий рык, от которого задрожали стены и зазвенели
треснутые глиняные кружки на полке.
— Ты не должен спать, изгой.
Голос разлился по хижине, как раскалённая сталь по снегу.
В углу, где обычно копилась тьма и паутина, светились два
огненных глаза. Они горели, как угли в печи, мерцали, как кровавые
звёзды.
Огромный волк шагнул в полосу лунного света. Его шерсть —
чёрная, как сама ночь, с серебристыми прожилками, будто лунный свет
застрял в ней. Тень за его спиной шевелилась, жила своей жизнью,
принимая то форму воина с мечом, то древнего дерева с
корнями-щупальцами.
— Наконец-то ты проснулся, щенок.
Его голос буравил мозг, впивался в память, вытаскивая наружу то,
что было забыто.
— Тысячу лет наш род ждал того, кто сможет сломать судьбу.
Я отполз к стене, рука сама потянулась к мечу, но...
Он исчез.
"Это… галлюцинация? Или я реально сошёл с ума?"
Волк засмеялся — звук, похожий на скрежет камней.
— Нет. Это испытание. Пришло время учиться кусаться.
Он прыгнул.
Когти — длинные, как кинжалы, — впились мне в грудь, прошли
сквозь кожу, кость, до самого сердца.
Боль.
Яростная.
Жгучая.
Как будто меня рвали на части изнутри.
Я закричал, но звук потерялся в рёве, который вырвался из моей
груди.
"Я не умру здесь!"
И тогда...
Что-то внутри...
Разорвалось.
Как плотина.
Как цепи.
Как сама ночь.
Тьма вокруг закружилась, превращаясь в вихрь, а волк...
Волк исчез.
Но его голос остался, звучал в голове, в крови, в каждом ударе
сердца:
— Теперь ты видишь. Теперь ты помнишь. Теперь ты — Ольхович.
Я упал на колени, задыхаясь, ощущая, как что-то новое — древнее,
дикое, опасное — шевелится под кожей.
Боль прошла.
Осталась только...
Сила.
И понимание:
Игра изменилась.
Навсегда.
Я лежал на полу, ощущая, как холодные половицы впиваются в
обнажённую спину. Казалось, сам дом жаждал впитать мое тепло,
вытянуть из меня жизнь, как губка впитывает воду. Но я не был пуст.
В груди пылал огонь — не боль, а что-то иное, живое, пульсирующее,
будто второе сердце. Оно билось в такт моему, но громче, яростнее,
словно зверь, рвущийся из клети.