Что это было?
Волк исчез. Но его след остался — тонкие серебристые шрамы на
груди, там, где должны были быть рваные раны от когтей. Они не
кровоточили, но горели, будто кто-то выжег на моей коже древние
руны, тайные знаки, говорящие на языке, которого я не знал, но
теперь понимал всем телом.
Я поднялся — и мир вокруг изменился.
Тьма больше не была непроглядной. Она расступилась, как завеса,
и я видел — не просто различал очертания, а замечал каждую трещину
в стене, каждую пылинку, пляшущую в воздухе, даже следы мышиных
лапок на пыльном полу, будто кто-то вывел их для меня серебряной
нитью.
Запахи ударили в нос с невероятной силой. Гнилая солома,
пропитанная потом и страхом. Железный привкус крови на моих руках —
моей или чужой, я уже не помнил. Дым далёких костров, тянущийся
через поля, словно чёрная змея.
И звуки...
Где-то за версту хрустел снег под чьими-то шагами.
Добрыничи.
Их было трое. Я знал это, даже не видя. Слышал, как один из них
сглотнул слюну, как другой почесал бороду, как третий сжимал
рукоять ножа, кожа рукавицы поскрипывала от напряжения.
— Где-то здесь должен быть этот выродок, — прошипел один, голос
хриплый, пропитанный злобой.
Я улыбнулся.
Теперь я был охотником.
И они даже не подозревали, что уже стали добычей.
Они вошли во двор, осторожно, как волки, чующие ловушку.
Первый — оспенный, с перевязанной рукой, лицо в рытвинах, будто
изъеденное червями. Глаза узкие, жадные, высматривающие добычу. Он
шёл впереди, чувствуя себя вожаком, но в его шаге слышалась
неуверенность — словно он уже знал, что ошибся.
Второй — молодой, с топориком на поясе. Лицо гладкое, ещё не
тронутое жизнью, но в глазах — та же тупая жестокость, что и у
старших. Он нервно облизывал губы, пальцы то и дело проверяли
крепление топора.
Третий — новый. Высокий, в кольчуге, с лицом, изуродованным
шрамом от уха до подбородка. Старый вояка, привыкший к крови. Но
даже он насторожился, когда переступил порог. Его рука сама
потянулась к мечу.
— Ольхович! — оспенный пнул дверь ногой, и та с треском
распахнулась. Гнилые петли не выдержали, и полотно рухнуло внутрь,
подняв облако пыли. — Выходи, трус! Мы пришли закончить то, что
начали!
Тишина.
Только ветер шевелил солому на полу, да где-то в углу скреблась
мышь.
— Может, сбежал? — засмеялся молодой, но смех его был слишком
громким, слишком нервным.