Он плюнул в сторону, и слюна тут же впиталась в сухую землю.
— Ратибор все соки выжал: три оброка в год драл, на семена
ничего не оставлял.
Я наклонился, поднял ком земли и размял его в пальцах. Грунт
рассыпался, как труха, не оставляя и намёка на былую плодородность.
Внутри меня уже проснулся агроном Алексей — тот самый, что когда-то
изучал сельское хозяйство не ради забавы, а чтобы понимать, как
кормить людей.
— Земля истощена. — Я стряхнул с рук пыль. — Необходим
севооборот, удобрения…
— Чего-чего? — Никита нахмурился, словно услышал колдовское
заклинание, и даже отступил на шаг, будто боясь, что я сейчас начну
бормотать на непонятном языке.
— Говорю, нельзя из года в год одно и то же сеять. — Я провёл
рукой по воздуху, будто расчерчивая невидимые поля. — Нужно
чередовать: рожь, затем горох, а потом дать земле отдохнуть под
паром.
Старик застыл, словно громом поражённый. Его глаза, мутные от
возраста, вдруг вспыхнули пониманием. Он медленно кивнул, и в этом
движении была вся горечь прожитых лет.
— Дед твой так же делал. — Голос его дрогнул. — А потом новые
хозяева явились — им лишь бы сейчас хапнуть да урвать.
Я сжал кулаки. Знакомо. Ближний прицел — к дальней яме. Так
всегда: жадность сегодня оборачивается голодом завтра.
— Исправим.
В этом слове была не просто решимость. Это была клятва — земле,
деду, этим самым жалким остаткам угодий, которые ещё можно было
вернуть к жизни.
Никита посмотрел на меня долгим взглядом, потом хмыкнул и ткнул
палкой в сторону дальнего поля:
— Ну что ж, боярин… Покажу тебе, где у нас чернозём ещё
дышит.
И мы пошли дальше — старик с палкой и я с новым знанием, что
земля, если к ней прислушаться, сама подскажет, как её
исцелить.
Мы шли вдоль края поля, и с каждым шагом земля под ногами
становилась мягче, словно наливаясь скрытой силой. Ветер донёс
запах прелой листвы и чего-то ещё — горьковатого, древесного.
— Вон там, — Никита указал палкой на участок, поросший молодым
бурьяном, — когда-то коноплю сеяли. Бабка твоя, покойница, ткала из
неё холсты — крепкие, как кольчуга.
Я наклонился, раздвинул жухлую траву. Под ней — чёрная, жирная
земля, ещё хранящая память о былых урожаях.
— Здесь бы горох посадить, — пробормотал я, мысленно раскладывая
будущие посевы. — А после — гречиху. Она почву лечит.
Никита вдруг закашлялся, и в его кашле слышалось что-то вроде
смешка.