Я кивнул, указывая на разложенный перед ним чертёж.
Пергамент, испещрённый чёткими линиями, лежал на столе, будто
карта иной земли — земли, где золото текло рекой, но чьи берега
князь так и не смог достичь.
— Вот мельница, князь, — мой палец коснулся нарисованного
колеса. — Крутится без устали, даже когда ветер спит — я поставил
запруду на речке. Вот кузница — здесь я провёл ногтем по квадрату с
нарисованным дымом, — жар которой приносит звонкую монету. А вот
тучные пашни — моя ладонь скользнула по широким полосам,
заштрихованным золотистой охрой. — По закону и по совести – треть
доходов тебе, две трети мне. Но…
Я замолчал, давая князю вновь взглянуть на цифры, выведенные
чёрными чернилами. Цифры, которые кричали красноречивее любого
обвинения.
— Но в казну сочилась лишь жалкая пятая часть, — закончил за
меня высохший, как осенний лист, старец в выцветшей рясе.
Княжеский казначей сидел в тени, его костлявые пальцы перебирали
чётки, а глаза — мутные, как болотная вода, — видели, казалось,
саму тьму. Видели то, что другие предпочитали не замечать: как
серебро исчезает в чужих руках, как обозы сворачивают с дороги, как
купцы вдруг богатеют, не торгуя ничем.
Князь медленно поднял взгляд. В его зрачках тлел холодный
огонь.
— Так где же остальное?
Тишина стала ещё гуще. Даже скрип перьев замер.
Я улыбнулся. Не той улыбкой, что сулит мир, а той, что
предвещает бурю.
— Спроси у своих псов, князь. Или у тех, кто их кормит.
Казначей резко кашлянул, будто подавился собственным
дыханием.
Добрынич, доселе застывший тенью у стены, словно стрела, готовая
сорваться с тетивы, резко выпрямился. Его плащ, до этого
неподвижный, будто пришитый к полу, взметнулся, как крыло
разгневанного ворона. Лицо его исказила злоба – жилы на висках
налились кровью, губы побелели, обнажая стиснутые зубы.
— Это клевета! – его голос, обычно глухой и покорный, теперь
рванулся вперёд, как таранный удар. – Ольхович…
Шлёп.
На стол, прямо перед князем, с глухим стуком упал ещё один
свиток. Восковая печать – волчья голова, переплетённая с дубовыми
листьями – треснула от удара, обнажив желтоватый пергамент.
— Весьма любопытные цифры, — проронил я, не сводя взгляда с
князя. В воздухе запахло мёдом, смолой и чем-то горьким — страхом,
потом, предательством. — Особенно строки о «добровольных дарах» от
моих, измученных непосильной данью, крестьян.