— Ты… – Он обернулся к Добрыничу, и в глазах его плескалось
такое презрение, что казалось, им можно было убить. – Ты осмелился
поднять руку на мою кровь?
Добрынич отступил, побледнев, как полотно, на котором уже
нарисована висельная петля. Его губы дрожали, но слова застряли в
горле – пути назад уже не было.
Князь едва заметно взмахнул рукой – и два десятка мечей
обнажились в едином, зловещем блеске стали.
Тишина.
Последняя тишина перед казнью.
А затем – рёв.
Добрынич рванулся к окну, но Святослав быстрее. Его меч взвыл в
воздухе и вонзился в спину предателя с мокрым чавканьем.
Князь не дрогнул.
Лишь тень пробежала по его лицу, когда тело Добрынича рухнуло на
пол, обагряя дубовые доски темной кровью. Он медленно обвел
взглядом гридницу – по бледным лицам писцов, по сжатым кулакам
стражников, по мне... и наконец по Ратибору, чей топор все еще
капал на пол.
— Пусть его голова украсит частокол, — произнес князь, и в
голосе его не было ни злости, ни сожаления. Только холодное, почти
деловое равнодушие.
Потом он вздохнул, словно сбрасывая с плеч тяжесть, и впервые за
этот вечер сел обратно в трон, обхватив резные волчьи головы на
подлокотниках.
— А ты, Ольхович...
Глаза его, всегда такие нечитаемые, вдруг потемнели. Не от
гнева. От усталости.
— Я не думал, что столько лет пригревал такую змею.
Тишина.
Тишина, в которой слышно, как потрескивают факелы.
Он махнул рукой, и казначей, все это время прижимавшийся к
стене, словно тень, шагнул вперед, держа в дрожащих пальцах новый
свиток – уже с княжеской печатью.
— Твои земли. Твои права. Твои вольности. Князь постучал ногтем
по пергаменту. — Все, что отнял у тебя Добрынич – вернется. По
закону и по крови.
Я не двинулся.
— Почему?
Князь усмехнулся – впервые за этот вечер по-настоящему.
— Потому что сегодня я увидел в тебе то, что когда-то видел в
твоем отце.
Он встал, и вдруг показался старше. Не князем – просто
человеком, у которого слишком много врагов и слишком мало тех, кому
можно верить.
— Но запомни, волчонок, — его голос упал до шепота, но каждое
слово жгло, как раскаленный клинок. — Если когда-нибудь твоя стая
повернется против моего рода...
Он не договорил.
Не надо.
Я кивнул.
Не потому что покорялся.
А потому что понимал.
Ночью я сидел на берегу пруда в княжеском саду.
Тишину нарушал лишь шёпот листьев да ленивые всплески карпов в
пруду. Я сидел на краю мшистого камня, и лунный свет серебрил
завитки новой грамоты, той самой, что князь только что подписал
своей властной рукой.