Велена посмотрела мне в глаза, и я вдруг понял — она не просто
вернулась.
Она привела войну.
— Пришло время узнать, — прошептала она, — кто на самом деле
убил твоего отца.
Я застыл.
— Я... я думал, он покончил с собой…
Воспоминание ударило, как обух по темени.
Княжеская гридница. Дым от факелов стелется по потолку,
смешиваясь с тяжелым запахом медовухи и пота. Отец стоит посреди
зала – коренастый, могучий, с седой бородой, заплетенной в два
воинских узла. Его широкие плечи обычно гордо расправлены – сейчас
они напряжены, как тетива перед выстрелом.
Князь с трона бросает свиток ему под ноги.
— Предатель!
Гул по залу. Шепот. Злобные взгляды.
Отец молчит. Только глаза – обычно ясные, как зимнее небо,
теперь потемневшие от боли – скользят по лицам бывших дружинников.
Никто не встречает его взгляд.
Добрынич (еще живой, еще целый, еще с ухмылкой) выступает
вперед:
— Своих же продал, Ольхович!
Свиток на полу разворачивается – фальшивые письма, поддельная
печать, ложные показания свидетелей.
Отец вдыхает – глубоко, будто перед последним боем – и
поворачивается к выходу. Ни слова. Ни оправданий.
Три дня его не видят.
А на четвертый – находят мертвым.
Я помню, как стоял у порога той проклятой башни, вцепившись в
косяк, не веря своим глазам. Отец лежал неподвижный, бледный, как
зимний снег, а кровь на столе уже засохла черными узорами.
Мне не позволили подойти ближе.
Князь махнул рукой, словно отмахиваясь от палой собаки:
— Хоронить без чести. Предателю не место в родовом склепе.
Добрынич той же ночью устраивает пир – пьет, смеется, поднимает
кубок за здоровье князя. А я – я сижу в углу, сжавшись в комок, и
не плачу. Не верю. Не могу поверить.
Но все вокруг уже решили.
Мужики плюют в мою сторону, бабы крестятся, когда я прохожу,
дети бросают камни и кричат:
— Отродье! Выродок! Сын предателя!
Я закрываю лицо руками, но не от страха – от ярости. Они смеют?!
Они смеют?!
А потом приходит приказ – князь назначает мне опекуна.
Ратибора.
Старый воин, седой, как зимний лес, с лицом, изрубленным
шрамами. Он служил отцу. Но теперь – теперь он смотрит на меня без
жалости, без гнева. Пусто.
— Будешь жить при мне, — говорит он, и в голосе – никаких
чувств.
Добрынич стоит рядом, ухмыляется, гладит бороду:
— Присмотри за ним, Ратибор. А то мало ли… яблоко от яблони.
Я сжимаю кулаки, но молчу. Молчу, потому что знаю – если скажу
хоть слово, они убьют меня.