— Это за отца.
Последний хрип. Последний вздох.
Тело обмякло.
Тишина.
Только мой тяжелый пульс в ушах.
Потом — звон.
"Лютоволк" лежал рядом, будто зовя к себе.
Я поднял его.
Клинок взвыл, как живой, словно чувствуя хозяина.
Велена стояла над трупами, ее глаза горели.
— Теперь мы знаем, кто предал.
Я кивнул, проводя рукой по лезвию.
"Лютоволк" влился в ладонь с тяжелой покорностью, будто
истосковавшийся пленник, наконец вернувшийся домой. Сталь
отозвалась тихим, почти человеческим стоном, оплакивая годы,
проведенные в неволе чужих рук. Рукоять обожгла пальцы, и древние
руны на клинке вспыхнули багровым жаром — меч помнил кровь, жаждал
крови.
Горислав, обагренный кровью, стекавшей из рваной раны на плече,
привалился к обломку алтаря. Его голос скрипел, как заржавевшие
петли старой двери:
— Теперь ты… настоящий Ольхович…
Святослав застыл в дверном проеме, его меч алел багрянцем битвы.
В его взгляде больше не было и тени снисхождения — лишь обжигающее
холодом понимание:
— Князь не знал… Это заговор Громовых.
Велена резко развернулась, её пальцы впились в моё запястье с
силой медвежьих клещей, оставляя на коже багровые полумесяцы.
— Слышишь? — её шёпот был острее клинка.
Вдали, сквозь завывания ветра, пробивался глухой, нарастающий
топот — сотни копыт били по замерзшей земле, как барабанная дробь
перед казнью.
— Добрынич... — прошипел я, сквозь стиснутые зубы. Слюна с
привкусом крови заполнила рот. Конечно, этот седой шакал не мог не
подстраховаться.
Горислав застонал, силясь подняться. Его пальцы скользили по
мокрым от крови камням, оставляя алые мазки на сером плитняке.
— Уходите... — хрипел он, выплёвывая кровавые пузыри. — Я...
задержу их...
Я молча протянул руку и взвалил его на плечи. Старый воин был
легок, как дитя, – сколько же крови утекло из него?
— Ольговичи не бросают своих, — прорычал я сквозь зубы, вынося
Горислава к черному ходу часовни. Его кровь сочилась сквозь мою
одежду, горячая и липкая, напоминая о цене каждого нашего шага.
Святослав в последний раз обвел взглядом окровавленное
помещение. Его глаза, холодные как зимнее озеро, задержались на
неподвижном теле Лютобора, где лужа крови медленно растекалась по
древним камням, впитываясь в щели между плитами, словно сама
часовня жаждала этой жертвы.
— Это только начало, ведь так? — спросил он, и в его голосе
звучала не неуверенность, а холодная констатация факта.