— Ольхович... – проскрипела она, и в ее голосе не было ни
страха, ни удивления. – Я ждала тебя.
За ее спиной скрипнула дверь сторожки, и в проеме показался
слабый желтый свет.
Что-то в этом свете обещало ответы на все наши вопросы.
И новые вопросы, о которых мы даже не подозревали.
Сторожка встретила нас удушливым запахом сушеных трав и
запёкшейся крови. Воздух был густым, как бульон из кошмаров, каждый
вдох обжигал ноздри смесью полыни, болиголова и чего-то еще —
металлического, тревожного. Чад от очага, словно призрачная вуаль,
стлался под низким потолком, вычерчивая в полумраке химерические
узоры, напоминающие волчьи следы на снегу — будто незримые духи
оставили свои метки перед нашим приходом.
Старуха — представившаяся Мареной — оказалась страшнее ночного
леса. Ее кожа, похожая на пергамент, испещренный древними
письменами, натянулась на острых скулах, а глаза... Боги, эти
мутные, будто затянутые ледяной коркой глаза видели слишком много.
Она указала узловатым пальцем (ногти — желтые, изогнутые когти) на
грубо сколоченный стол, где покоились артефакты, источавшие
мертвенную тишину:
Кость, исписанная рунами — обугленная временем, словно вырванная
из самой преисподней. Но руны, вопреки всему, горели первозданной
четкостью, будто выгравированные вчера. Они пульсировали тусклым
багровым светом, соответствуя ритму "Лютоволка" у моего бедра.
Лохмотья пергамента, похожие на кожу, содранную с древнего
существа. На них уцелел лишь осколок княжеской печати — двуглавый
сокол, лишившийся одной головы. Золотая краска все еще слепо
блестела в свете очага, словно насмехаясь над своим увяданием.
Кинжал — зловеще знакомый двойник того, что носил Горислав. Тот
же волчий оскал на рукояти
– Садись, волчонок, – прошамкала она, костлявыми пальцами
наливая в деревянную чашу мутную жижу, которая, казалось, двигалась
сама по себе. Ее голос звучал, как скрип несмазанных тележных колес
по мерзлой земле. – Пить будешь?
Я медленно опустился на скрипучую лавку, не сводя глаз с
дрожащей поверхности жидкости. Прикоснувшись к шершавому краю чаши,
ощутил леденящий холод, проникающий сквозь кожу в самые кости. От
жидкости исходил терпкий запах – смесь ржавого железа, горькой
полыни и чего-то еще, древнего и нечеловеческого, словно сама земля
исторгла свою кровь для этого зелья.