Старуха неспешно выпрямилась, ее кривой палец с ногтем-когтем
указал на кость с рунами, лежащую на столе:
- Она в Чёрной Башне. - губы Марены растянулись в жуткой пародии
на улыбку. - Там всё написано.
Святослав помертвел, его обычно насмешливый взгляд стал пустым,
как взгляд мертвеца:
- Но Чёрная Башня... это же...
- Тюрьма для тех, кого нельзя убить, но и нельзя отпустить, -
закончил я, вспоминая, как няньки в детстве крестились, произнося
это название. Страшилки о местах, где время течет иначе, где стены
сложены из теней, а узники годами не видят солнца.
Марена кивнула, ее шея хрустнула, как сухие прутья:
- И твой отец знал. Потому его и убрали.
Я поднялся, ощущая, как новая ярость - острая, ясная,
целеустремленная - разливается по жилам, выжигая все сомнения.
"Лютоволк" отозвался на эмоции, заглушенно застонав в ножнах.
Теперь у меня была цель.
И меч, чтобы проложить к ней путь - сквозь тьму лжи, сквозь
кровь врагов, сквозь сами врата ада, если потребуется.
Где-то далеко, за стенами сторожки, завыл волк - одинокий, но
грозный. Словно давая клятву. Словно обещая, что я не один.
Вой повторился — долгий, зовущий, он распорол ночь, словно
лезвие лунного света. Звук вибрировал в костях, пробуждая что-то
древнее, дремавшее в глубине души. В этом крике не было ни угрозы,
ни предостережения — лишь неумолимый зов, зов крови и долга,
который невозможно игнорировать.
Велена стояла в дверях, её стройный силуэт чётко вырисовывался
на фоне звёздного неба. Глаза, обычно такие твёрдые и насмешливые,
теперь поблёскивали в полумраке чем-то неуловимым — предчувствием,
тревогой, а может, и страхом.
— Он ждёт, — прошептала она, и её голос звучал странно — будто
не она произнесла эти слова, а сама ночь заговорила её устами.
Я не спросил, кто.
Потому что знал.
Седой.
Тот, о ком шептались у костров, рассказывая страшилки
подвыпившим новобранцам. Тот, чьё имя заставляло замолкать даже
бывалых дружинников, а князья крестились, произнося его
вполголоса.
Тот, кто являлся мне в снах — огромный, как сама ночь, с
глазами, горящими, как угли, и голосом, похожим на шум далёкой
грозы.
— Ты знала, — бросил я, и это не было вопросом.
Она не ответила. Лишь шагнула в объятья ночи, её плащ
взметнулся, словно крыло.
И я последовал за ней, ведомый не просто любопытством или жаждой
мести — чем-то большим. Чем-то, что звало глубже, чем память,
сильнее, чем ярость.