— Надо к церкви двигать, товарищ комэск, при церкви
завсегда кто-то есть, — пробасил ввалившийся следом ординарец
Витька Киреев.
— Успеем, — Щур протопал в избу.
— Хозяева!
Щелястый пол ковром крыла бурая пыль, в углах лохматилась
паутина, свет едва проникал в немытые окна. Аромат натыканной
под застреху полыни глушил густые, смрадные запахи нечистот.
Колченогий стол, грубые лавки, прялка, беленая печь. Дева Мария
в красном углу. На стене фотография в овальной
рамке: усатый подпрапорщик, при трех Георгиях, в лихо
сдвинутой на затылок фуражке, об руку со статной,
черноволосой, потрясающе красивой женщиной, чернобровой,
пухлогубой, с удивительными, лукаво-пронзительными глазами.
Ради таких глаз идут на безумства. На руках
у женщины пухлый, улыбающийся младенец, трое детишек постарше,
два мальчика и девочка, замерли рядом.
— Я ж говорю, нет никого... — завел Витька
и поперхнулся.
Куча ветхого тряпья в углу закопошилась, показалась голова
с колтуном нечесаных сальных волос. Щур увидел высохшую щепкой
старуху, со сморщенным, дряблым лицом, слабую, грязную,
запаршивевшую, еле живую.
— Кто здеся? — Старуха села. Движения давались
ей с огромным трудом, трещали суставы, лопалась, сочась
прозрачной сукровицей, кожа. Вместо дыхания несся надсадный,
прерывистый сип.
— Здравствуй, хозяюшка! — Щуру стало
не по себе. — Где местную власть можно найти?
— Нету никого, сбежали иль на погост отвезли, —
заторможенно ответила бабка. — Один Славка-милиционер
и остался. Ехайте дале по улице, увидите колодец,
напротив — хата, железом покрытая. Там он, ежели жив.
— И она снова повалилась в тряпье.
— Идемте, товарищ комэск, — Витька клещом вцепился
в плечо.
— Обожди, — Щуру хотелось на воздух, подальше
отсюда, но вместо этого он сделал пару шагов в глубь
жуткого дома.
Старуха услышала, испуганно вскинулась, что-то прикрывая
тщедушным, высохшим телом. Щур присмотрелся, ожидая увидеть
изгрызенное копыто, старый сапог или кусок мертвечины. Рядом
с бабкой на кишащем вшами одеяле крючился голый ребенок.
Ноги водянисто распухли, живот обвис тугим барабаном, выдавливая
пупок, хрупкие птичьи ребрышки грозили прорвать синюшную плоть. Щур
тяжело задышал. Ручки и ножки ребенка туго перехватывала
веревка.
— Уйди, — старуха затряслась, наползла на дите.
Так дворовая сука неистово и обреченно обороняет новорожденных
щенков, нутром чуя, зачем к ним идет с лопатой мужик.