— Живой? — спросил Щур.
— Живой, — утробно булькнула бабка. Ребенок слабо
зашевелился, пустив по щеке струйку клейкой слюны.
— Почему связан?
— Осьмой день исть нечего, кроме травы. Пока силушки
были — ручонки пытался погрызть и крови напиться, вот
и связала.
Простое и страшное объяснение заставило Щура нервно
сглотнуть. Не должно так быть, не должно. Губим будущее
своими руками. Детей надо спасать.
— Витька, у тебя съестного осталось чего?
— Откуда? — хмуро буркнул ординарец.
— Неси, я сказал.
— Слушаюсь, — Витька подчинился, скорчив недовольную
мину.
— Не надо, — вдруг заскулила старуха
и поползла, хватая Щура за сапоги. — Уйди, ради
Христа. Ваняточка сильно мучился, кушать просил, а чичас утих,
лежит смирненько. Дай помереть. Троих в меже схоронила, это
последышек, кровинушка мой. Хлеба дадите, полехшает ему,
а потом сызнова мучиться будет. А конец един.
Она с неожиданной силой цапнула Щура за ножны
и прошептала:
— Заруби нас, миленький. На тебе креста нет, заруби
за ради Христа, — глаза ее неимоверно расширились.
И тут Щур понял, где видел эти глаза. Женщина
с фотографии. Красавица, горем и голодом превращенная
в дряхлое, беззубое чудище. Жалкую тень самой себя.
Щур повернулся и вылетел из избы. Сердце рвалось
из груди.
— Креста нет! Заруби! Ваняточку заруби! — несся
в спину безумный, плачущий вой. Хотелось зажать уши
и кричать самому.
В себя Щур пришел, только поравнявшись с одиноко
и жалобно поскрипывающим на ветру колодезным журавлем.
Ржавая цепь хлестко била в заплесневелый, обвалившийся сруб.
Озлобленные, неразговорчивые бойцы потянулись к воде,
забренчали ведром, захрапели возбужденные кони.
Щур, пошатываясь и с трудом переставляя налитые
слабостью ноги, вошел в ворота дома под железной крышей. Худая
женщина с изможденным лицом и руками, увитыми черными
жилами, полоскала рубаху. От навеса к крыльцу тянулась
веревка с бельем. Женщина посмотрела блуждающим взглядом
и спросила:
— Вам чего?
В безжизненном голосе не было ни тени страха
перед вооруженным человеком, ни удивления.
— Милиционер тут живет?
— Муж это мой, — женщина выпрямилась, утопила рубаху
в мыльной пене, сдула на лоб налипшую прядь.
— Дело к нему.
— Нашли делальщика! Гнилая горячка у него,
от беженцев подхватил. Пластом лежит и мычит.
— Я пройду?
— Да пожалуйста, в горнице он. Рот
прикройте, одна бацилла кругом, — женщина, потеряв интерес
к разговору, принялась ожесточенно тереть рубаху ребристой
доской.