— Сволочь ты, Славка, говорила мне мать...
— Спокойно, гражданка, — оборвал истерику Щур.
— Пожарище сам посмотрю. Мне подробностей надо. Свидетели,
очевидцы, следы. Не надо орать.
— Свидетель есть, — захрипел милиционер, судорожно
хватая Щура за гимнастерку. — Востриковых всех побили,
а дочка ихняя, Полька, в окно утекла. Тут она, раненая,
Зинка пестает, спина изодрана клочьями. Я сутки без памяти
был — опросить не успел, а она упырей видела, точно
видела, только не говорит, и ночью орала, словно
режут ее. Покажи, Зинка, ох сил моих нет...
Щур, уже не слушая, резко встал и распахнул дверь
в соседнюю комнату. На кровати сидела перепуганная,
косоглазенькая, веснушчатая девчонка лет десяти. Пепельно седая,
со стылыми, оловянными глазенками древнего старика.
3
Окрестности Самары, 18 мая 1921 г.
Андрейка плелся за матерью, меряя разбитыми лаптями
бесконечные версты пыльного шляха, извилистой змеей убегающего
за горизонт. Казалось ему, нет той дороге конца, смеется она
над Андрейкой, манит в неведомые, дальние дали. Опостылела
Андрейке скучная, однообразная степь. Солнце нещадно припекало
макушку, палило плечи через рубаху и пиджачок. Хотелось ему
в родненькую, миленькую деревеньку Романовку, в домишко
под старыми кудрявыми ветлами, к речке Мокше, которую цыпленок
вброд перейдет, в Маринов луг, где косили пахучее сено,
в Черную балку, где с соседскими ребятишками искали
разбойничий клад, а нашли золу, тряпки и битые черепки.
Сенька — друг закадычный — божился, будто видел тот клад,
да не дался он, черт утянул. Тонька-малыха, услыхав
про нечистого, в слезы ударилась, а Андрейка
ее утешал, чувствуя себя взрослым и значимым.
Воспоминания о доме грели Андрейкину душу. «Мамунь, —
спрашивал он холодными ночами, прижимаясь к материнскому
боку. — Мамунь, а кады домой-то пойдем?» «Скоро,
Андреюшка, скоро», — шептала мать, отворачивалась
и тихонечко плакала. Андрейка обнимал ее, прижимаясь
крепко-крепко, и она затихала. А Андрейка вдруг
вспоминал — не было больше Романовки, высохла Мокша,
умерли Сенька и Тонька, и во всем белом свете
остались вдвоем Андрейка да мать. Осознав это,
он засыпал, к утру обо всем забывая. С памятью
у Андрейки вообще стало худо, наверное с голоду. Мысли
путались, сны мешались с былью. Порой из тьмы выплывали
смутно знакомые образы с кровавыми лицами, и тогда
Андрейка бился в припадках, разрывая рот и ломая кости
у матери на руках.