Прошлой осенью стало худо с едой. В страшном, темном
подвале взяла и кончилась картошка, квашеная капуста
и брюква. Мамка стала добавлять в муку отруби, очистки
и лебеду, замешивая вязкое, жидкое тесто. Пекла хлеб.
С этого хлеба нещадно крутило живот, сидел Андрейка
за сарайкой по многу часов. К декабрю и такого
хлеба не стало. Пришел Голод. Представлялся он Андрейке
косматым, тощим, ужасающим стариком. Бродил старик ночами
по селам, заглядывал черными бельмами в окна, выбирал,
кого задушить.
Бабушка Софья сказывала: «И при царе голодали,
да выжили, знать и это лихолетье переживем». Хорошая была
бабулечка, Андрейку редко порола. Сама не ела, последние куски
внукам совала, водичку святую из церквы пила, ждала весны.
Первой и померла. Спустя месяц, в марте, голод забрал
щербатую Нюрку, младшую Андрейкину сестру. Мамка не выдержала,
продала избу за четыре кружки муки, испекла колобушек, собрала
котомку и повела сына в Самару, где, по слухам, было
сытнее. «Мамунь, а мы тоже умрем?» — спрашивал
Андрейка. «Нет, сыночек, мы не умрем. Я тебя
сберегу», — отвечала мать, и они шли и шли, иной раз
сами не зная куда.
Ночевали в степи, а иногда, если очень везло, добрые
люди пускали к себе. Уходили от них всегда затемно,
маманька не хотела тревожить добрых людей. Уходили поспешно,
будто черти следом гнались. После таких ночевок всегда питались
обильно, знамое дело, добрые люди — они во всем добрые.
Мамуньке одежку давали, да и Андрейке обновки
перепадали.
— Давай, сыночек, давай, миленький, немножко
осталось, — окликнула приотставшего Андрейку мать
и ткнула пальцем в сторону показавшегося села.
— Чичас отдохнем.
— Мамунь, а мамунь, а чего за село?
— оживился Андрейка.
— Иващенково, по-новому — Троцк.
— А почему Троцк, а мамунь?
— А потому.
— Не знаешь?
— Знаю, а тебе не скажу, не дорос.
— Как не дорос? — удивился Андрейка
и вытянулся на цыпочках, почти дотянувшись макушкой
до мамкиного плеча. — Я вона какой!
— Великан, — засмеялась мама, и от смеха
ее стало легче и веселей. Она редко улыбалась с тех
пор, как не стало отца, Андрейка его почти
и не помнил. В четырнадцатом году отец ушел
на войну с «проклятущим херманцем», прислал два письма
из Восточной Пруссии и пропал. Андрейка зиму караулил
на улице, цуциком мерз, ждал, не появится ли
на дороге отец. Васька, сын богатенького кулака Филимонова,
куражился, дескать, не воюет отец, а видели его под
забором в Самаре в обнимку с супоросной свиньей.
Андрейка прибегал домой, залезал на печь, плакал навзрыд.
Минули годы, стихла тоска, стало Андрейке казаться, будто поступил
отец в Красную Армию, биться с буржуями
за счастливую жисть, и на буденовке его гордо сияет
малиновая звезда.