Мамуньку усадили на деревянный чурбан. Андрейке всучили
большую корзину, тетка принялась укладывать пузырчатую мякоть
розоватого легкого, склизкие ошметки красного мяса, кучки костей.
Торговка мясом — догадался Андрейка. В его детской
головенке никак не укладывалось, почему у некоторых шаром
покати, а другие мясо едят. И не только едят,
а и торгуют. Будь у Андрейки мясо, разве бы
стал продавать? Да ни в жисть! Сам бы
ел и всех вокруг накормил!
— Никитишна, ты ужель собралась? — всплеснула
руками соседка по торговым рядам, дородная баба, с рябым,
изъеденным оспой лицом.
— Ну, — кивнула Никитишна, вытирая прилавок влажной
тряпицей. — Вечор близок, а покупатель-то хде? Одна
шантрапа. Ты, Марья, долгонь ишшо будешь?
— Да постою, — толстуха веткой акации шуганула
мух от поджаристых, золотистых лепешек.
— Соломихе передай — завтрева буду.
— Передам.
— Итить можешь? — спросила Никитишна мать.
— Попробую, — мамунька неуверенно улыбнулась.
— Сюды дай, — торговка вырвала у Андрейки
корзинку, которую он хотел понести и хоть такой малостью
отблагодарить замечательную и добрую тетку. — Пуп
надорвешь, выискался здоровяк — мать твою так. За мною
чапайте.
Рынок отдалился, утих. Дышалось свободнее, спала дневная жара.
Торговка вела по сонным, обмершим улицам, охала, поминала
ушедшие в прошлое сытые, безбедные дни. Ругала войну, белых,
красных, зеленых, царя Николашку и юнкеров, но как-то
беззлобно и по привычке. Андрейка пару раз ловил
ее взгляд: оценивающий, колючий, чужой. Спрашивала, откуда они
и есть ли родичи.
Звали тетку Клавдией Никитишной Сомовой, жила она
в полуверсте от Троцка, на уединенном хуторе
с мужем, которого уважительно величала Петром Степановичем.
Андрейка шел, придерживая мать под руку. Совал хлеб, да она
отказалась, коротко мотнув головой. Горбушка была подсохшей
и черствой, такую долгонько можно жевать, продлевая сладкое
удовольствие и катая крошки на языке.
К хутору добрались в молочных, задумчивых сумерках.
Солнце напоролось на землю и испустило дух всполохами
кровавого, мертвящего округу заката. Небо посерело, нахмурилось
свинцовыми перьями облаков, из угрюмых оврагов и балок
поползла темнота, норовя цапнуть Андрейку за пятку холодными
костлявыми пальцами. С накатанного шляха свернули
на заросшую стежку. За полем, среди тополей и осин
проступила черная крыша. Ощутимо тянуло удушливой, противной вонью
горелых волос.