— Абсурд, — после долгого молчания
бросил Рейнарт. — Ты же не хочешь сказать, что пережила Всплеск в
свои... сколько тебе там?
— Тринадцать.
— Тринадцать! — От хлопка ладони
задрожало стекло. — Думаешь, я поверю? Кто тебе рассказал об этом
месте? Ну? Чего молчишь?
Гёделе закусила губу. Часто моргая,
она старалась смотреть мимо окна — прямо в каменную стену, что
отзывалась ледяным спокойствием.
— Это важно? Я слышала, вы раньше
помогали Департаменту в расследованиях. Слышала, вы были лучшим в
своём деле... Наверное, то было раньше.
И кто её тянул за язык? Гёда тут же
пожалела о брошенных словах, но поворачивать было поздно. О том
красноречиво сказал тон ван Адденса, когда он заговорил.
— Верно, то было раньше. Раньше и
детям случалось переживать Всплеск. Но не теперь. В наш век даже
Право утратило силу за ненадобностью. Уходи. Не заставляй
повторять.
Слова прозвучали глухо. Он не
затворил окно — просто растворился во мраке дома, а Гёделе
опустилась на крыльцо. Окликать не стала — что толку? Прижав колени
к груди, она тихонько раскачивалась, словно маятник, и отражение в
глубокой луже качалось вместе с ней.
Удивительно, но ни злости, ни
отчаяния Гёделе не испытывала. Даже холода, который исчез.
Прислонившись спиной к шершавой двери, она мысленно считала
падавшие с карниза капли. Они были лишь формой, которую принимала
вода, срываясь с края. Огонь, сожравший лицо Юпа, тоже был формой,
которую принял её страх при Всплеске. Однако сейчас она не
чувствовала ничего.
Ничего, что могло принять форму,
направив поток шрафта в нужное русло.
Закрыв глаза, Гёделе нырнула в
пустоту. Мимо неё проносились образы и звуки: звонок трамвая,
газетное фото, сумасшедшая нищенка, — всё, что олицетворяло собой
этот день, растворилось, подёрнувшись дымкой. Не было тревог и
волнений, как не было домов и мокрого крыльца. Только пустота,
гостеприимная хозяйка, которую хотелось обнять, и Гёделе потянулась
вперёд.
Руки, сцепленные на коленях,
разжались: она упала на спину, оказавшись посреди двери.
Распахнувшиеся глаза округлились от удивления. Чувство было
поистине странным: одна половина Гёделе лежала на полу прихожей, а
вторая всё ещё оставалась на крыльце. На краткий миг она ощутила
себя кем-то вроде бесстрашной циркачки, которую распиливали на
глазах у зрителей. Впрочем, насладиться результатом ей не дали.