вы человек весьма
одаренный, храбрый и благородный, –
начал министр издалека, Морней слегка поклонился, – и
именно поэтому я не могу не задать вам нескромный
вопрос, который давно вертится у меня на
языке...
Морней вскинул бровь
и согласно кивнул.
– Вам не надоело устраивать войны в
собственной стране? – поинтересовался Уолсингэм.
Морней открыл было рот,
чтобы ответить, но Уолсингэм нетерпеливо отмахнулся.
– Только не надо рассказывать мне о
святой битве за веру и Господа. Мы оба знаем, что святых войн не
бывает, а бойни Господу не угодны.
– Да, но... – начал Филипп.
– И давайте оставим демагогию для
пустоголовых вояк.
Филипп мог бы возмутиться или уйти от
ответа, но не стал. Он сам много раз
спрашивал себя об этом. Он лишь тяжело
вздохнул и грустно улыбнулся.
– Что же, давайте без демагогии. У
меня был друг, мы вместе учились в Женеве и мечтали, что
когда-нибудь уедем в Новый Свет
и ... в общем, неважно, о чем мы
мечтали, – у Морнея дернулся кадык.
– Он сгинул в застенках испанской инквизиции. Просто однажды, когда
он гостил у родственников в Мадриде, за ним пришли некие люди,
которым никто не смел перечить, и его не стало... С моим Мишелем
расправились просто так, чтобы кто-то мог
сделать карьеру. А два года назад в Париже по приказу короля были
убиты десятки моих товарищей и тысячи единоверцев... Детей, женщин,
стариков... И что же мне делать после всего этого? Что?! Скажите!
Сидеть и ждать, когда за моей семьей придут святые
отцы-инквизиторы? Или толпа озверевших лавочников,
которым все дозволено лишь потому, что они
католики?!
Он перевел дыхание и
продолжал.
– Да поймите вы, что нет
ничего хуже, чем узаконенное государственное зверство, потому
что от него некуда спрятаться и очень трудно сбежать.
Все мы не хотим войн, но есть некая грань ...
Испания уже скатилась за нее. В этой стране теперь
правит страх, там дети доносят на своих родителей, а матери
отрекаются от детей! От ужаса перед папской полицией люди перестают
быть людьми! А теперь они хотят то же самое принести во Францию.
Вы можете называть меня сумасшедшим, но
я не позволю ЭТОМУ
прижиться на моей родине! Не позволю, пока дышу!
Филипп, обычно спокойный, вдруг
понял, что почти кричит.
– Простите, – смущенно
сказал он, – я, кажется, увлекся... Так вот, во
Франции этого не будет. Не будет, и точка. А король Наваррский и
герцог Алансонский помогут мне в моих планах.