кто-то из ваших… Хоть вы и верите им как себе,
– злорадно добавил он.
– С чего вы взяли? – спросил
Генрих.
Герцог пожал плечами.
– Все мои люди, участвовавшие в
заговоре, теперь в Бастилии, – ответил он, – уж наверняка предатель
добился бы для себя снисхождения. Ваши же дворяне все
на свободе. Логично предположить, что это кто-то из них.
Генрих посмотрел на него с
удивлением. «Все ваши люди в тюрьме благодаря вам», – хотел
напомнить он, однако не стал. Принц и сам все про себя
знал.
– О заговоре было известно такому
количеству людей, что проболтаться мог кто угодно, – не сдавался
Генрих.
Принц посмотрел на него
тяжелым взглядом.
– Как хотите. Это возле вас до сих
пор доносчик. Если не желаете видеть очевидное – дело ваше. Мне
все равно.
***
Как бы Генрих ни убеждал себя в том,
что д’Алансон сказал это из злобы, но понимал, что в словах герцога
есть логика. Кто? Кто это был?
Генрих придвинул к себе лист бумаги
и написал на нем имена своих друзей. Миоссен, д’Обинье, Лаварден,
д’Арманьяк. Этих людей он знал с детства. Исписанный лист он сразу
отложил в сторону и потянулся за новым, ведь были в его окружении и
другие люди. А эти имена он написал просто так… для полноты
картины. Вдруг взгляд его упал на строчку с фамилией д’Обинье.
Откуда, интересно, Дижон узнал о поездке Агриппы в Нормандию? А
если сам Агриппа… а Генрих, как дурак, спасал его такой ценой… От
этой мысли его прошиб холодный пот. Нет, черт побери! Это уже
совсем ни на что не похоже. Генрих разорвал злополучный листок и
швырнул обрывки в камин.
Немного успокоившись, он тяжело
вздохнул и снова взялся за перо. Рони, совсем юноша. Ему недавно
исполнилось шестнадцать; Рене де Фротеннак и Жослин де Фротеннак,
два брата, сыновья его верного капитана, убитого в Варфоломеевскую
ночь… Шарль д’Англюр, родственник Колиньи… Раймон д’Эспарленг…
Андрэ д’Эспин… Всем этим людям он вполне доверял. Рони остался с
ним после Варфоломеевской ночи, другие приехали в Париж сразу после
Булонского эдикта, чтобы быть со своим сеньором, как и Агриппа.
Никогда Генрих не заподозрил бы в предательстве никого из них, если
бы не жестокая логика событий. Но он хотя бы не делил с ними
детские воспоминания, и думать об их возможном отступничестве было
не так больно.
Этот лист Генрих тоже отложил и взял
следующий.