Страшное известие тяжким грузом
сдавило плечи и затылок. После многочасового лежания в одной позе
кружилась голова, сидеть было трудно и захотелось снова рухнуть на
одеяло. А лучше распластаться на полу, словно коврик, безучастно
наблюдающий, как мимо ходят чужие сапоги…
От этого сравнения, нелепого и
жалкого одновременно, Генрих нервно фыркнул. Вот так принц крови
Божьей милостью. Коврик.
Он вдруг подумал, что именно сейчас,
когда ему неоткуда ждать помощи, сотни людей, израненных,
перепуганных, потерявших семьи, взирают с надеждой него самого.
Именно он, такой неопытный, стал теперь для них последней опорой в
спятившем мире. Тысячи тех, кто остался в беззащитных
протестантских селениях, уповали теперь на него, Генриха
Наваррского. А он в это время, будто соблазненная девица, грезил о
смерти, желая спасти лишь свое никому не нужное честное имя, бросив
остатки растерзанного королевства на произвол судьбы.
Генриху стало стыдно.
Он не мог изменить того, что
случилось. Не мог вернуть тех, кто погиб. Но он мог попытаться
спасти живых. Не так уж мало, если вдуматься.
– Оставь меня, – сказал он, наконец
вспомнив, что д’Арманьяк еще стоит в дверях.
Дождавшись, когда дверь закроется,
Генрих заставил себя встать.
Он осторожно пошевелил плечами и
повертел головой, стараясь восстановить кровообращение в членах.
Попытка борьбы за власть над своим телом стоила ему нового приступа
головокружения. Он покачнулся, но устоял, с трудом подавив желание
схватиться за стену. Эта скромная победа над собственным убожеством
вдохновила его.
Дождавшись, когда разноцветные круги
перестанут плавать перед глазами, Генрих огляделся, как бы заново
осваиваясь в этой обители. Измазанное кровью ложе под бархатным
балдахином, резной столик с двумя креслами возле камина,
венецианское зеркало, драгоценные шпалеры. Он провел рукой по
дубовой панели, ощущая рисунок дерева. Потом подошел к окну и
выглянул на улицу. Какие-то люди грузили на повозки полуголые
трупы. Служанка в красивом кружевном чепце старательно терла
тряпкой узорчатые плиты, чтобы смыть с них кровь и остатки
внутренностей.
Генриха снова замутило и захотелось
отвернуться, отступить в спасительную глубину спальни. Но он
заставил себя смотреть, подавив дурноту. Просто стоять прямо, ни на
что не опираясь, и смотреть в окно. Таков был его новый мир. К
этому миру следовало привыкнуть.