Генрих огляделся, убеждаясь, что их
никто не слышит, но все равно наклонился к самому уху друга
(все-таки он еще считал Конде другом), чтобы иметь возможность
говорить совсем тихо.
– Нас заставили отречься от веры, –
возразил он. – Но это не значит, что все потеряно! Не значит,
слышишь, Анри! Всего в каких-то сотнях лье отсюда остались наши
города и земли. Они сейчас беспомощны, но целы. И мы с тобой должны
сберечь их. А не плакать из-за утраченных иллюзий!
Генрих внимательно вглядывался его в
лицо, надеясь увидеть, что Конде на самом деле думает так же, но
тот смотрел куда-то мимо, и на лице его застыла безвольная
трагическая маска.
– Что ты называешь иллюзиями? –
спросил он наконец, даже не пытаясь понизить голос. – Веру и
убеждения? Это иллюзии? Или, быть может, честь, гордость,
достоинство? Все то, что мы предали из трусости!
Лицо Конде исказилось от боли, но
Генриху не было жаль его. Ему слишком тяжело давались последние
дни, чтобы еще спорить с кузеном о высоком, врачуя его
бессмысленные страдания.
– И что же помешало тебе принять
смерть во имя веры и славы Господней? – язвительно поинтересовался
он. – Ты еще можешь это сделать. Достаточно объявить, что ты снова
гугенот. Давай! Станешь легендой! Какая разница, когда нас и так
почти не осталось!
Генрих говорил зло, еще надеясь
расшевелить его, заставить собраться. Он не мог так просто сбросить
Конде со счетов. Но тот молчал.
Не дождавшись ответа, Генрих двинулся
вдоль стеллажей. Говорить было больше не о чем. Чувство глубокого
одиночества сдавило ему грудь. Ибо не было больше того человека,
который мог подставить плечо, который всегда казался Генриху лучше
и благороднее, чем он сам. По странной иронии судьбы, именно
благородство сделало его таким уязвимым.
Сноски:
[19] Катай – Китай
[20] Разные авторы почему-то по-разному сообщают о
вероисповедании Марии Клевской. Плешкова пишет, что на момент
свадьбы с принцем Конде принцесса была католичкой, Фрида Ломени
указывает на ее принадлежность к протестантизму.
Возлюби Бога и поступай как
хочешь.
Августин Блаженный
Начало осени 1572 года было ознаменовано кладбищенской тишиной.
Варфоломеевская ночь нанесла протестантам сокрушительный удар, от
которого им, казалось, уже не суждено оправиться. Самые видные
деятели реформаторского движения были убиты, люди, обезумевшие от
ужаса и лишенные какого-либо руководства, бежали под прикрытие
оставшихся крепостей или за пределы королевства, даже не помышляя о
сопротивлении. Тысячи и тысячи гугенотов, бросая все, сплошным
потоком покидали Францию.