Семейство иногда засиживалось до глубокой ночи с её медитативными радостями, неизменно включающими вышивку, вишнёвый крахмель и чтение вслух. Последнее было привилегией Руззи как книжного гурмана и превосходного чтеца, однако его предпочтения всегда топтались между произведениями, высмеивающими привычки женской природы, в особенности, колдовство и суеверия, поэтому роль составителей программы тётушки брали на себя, останавливая выбор на книгах оккультно-мистических, в которые Руззи неизменно ввинчивал колкие ремарки.
Оседлав банкетку, он попеременно подносил к лицу то книгу, то фужер, и эта монотонная ритмичность напоминала старинные качели-балансир. Крахмель неизменно поджигал в нём фитилёк мужеского хорохорства, но супруга, контролируя доступ к бочонку в погребе, не дозволяла разгореться этому пламени до охотничьих баек или, не приведи Сурозлея, до альковных утех. Но и без этого он был вполне счастливым человеком: не настолько, чтобы делиться счастьем с другими, но достаточно для себя одного, что тоже немало.
Кура и Тутия восседали посреди гостиной в расхлябанных вельветовых креслах, вдавленными оттисками имитирующих формы их громоздких тел. Скрытно соревнуясь в вычурности рукоделия и умело атакуя пяльцы иглами, тётушки вышивали ажурных бабочек, и те поначалу подрагивали на ткани шёлковыми отблесками нитей, а затем, истыканные иглами, безжизненно скрючивались, навсегда став пленницами лакированных рамок.
Сёстры были на том жизненном этапе, когда «страшный» возраст уже не грозил разрушительным приближением, а благополучно отдалялся. В юности уловить их родство было почти невозможно, но с возрастом они огрузнели одинаково, по-семейному: раздались в груди, раздобрели шеями и спинами, что прибавило им сходства, не затмив, впрочем, ярких различий. Кура, рыжая, растрёпанная, точно ведьма перед казнью, обладала столь настырным нравом, что любой уступал её натиску и склонялся в молчаливой покорности, не особо отдавая себе отчёт, почему. Тутия, напротив, была тихоней с застывшей студенистой мякотью алое в глазах, с сизой причёской-валенком, вся тщательно подобранная до прилизанности, до скрупулёзной точности, которую она насаждала вокруг, как религию. Для неё чистота, порядок и прилежность были не просто привычками, а незыблемыми основами, в которых заключалась сама суть её жизни. Всё, что выходило за пределы строгой симметрии, отклонялось от рецепта или перерастало края грядки, вызывало в ней болезненное возмущение, и это давало домашним немало поводов для подтрунивания.