Лалика взяла паузу на раздумья, кружа по студии и подбирая ключ к этому упрямому старику. Из окон ныло утро. Под ногами всё время что-то похрустывало, но по-разному: то острым песком, то нежным хитином мух, то трескучими осколками, то хрупкими крошками мела. «До того, как он написал картину, в студии был один кувшин, а теперь, спустя месяц стараний, два кувшина», – размышляла она, недоуменно пожимая плечами и искренне не понимая, что же им движет в этом бестолковом ритуале клонирования. Она изучающе нагнулась к оловянному реквизиту, поглядела на своё личико, отражённое в нём блином, пощупала драпировку и задорно чихнула пылью.
«Говорить с ним – как тянуть из норы упирающегося барсука», – проскакало у неё в голове кадрами диафильма, заставив улыбнуться и с новыми силами продолжить:
– Ну а если в твоё зеркало-искусство взглянет такая, как я? Воображающая золотую слепушонку и стеклянные террасные сады? Что отразит это зеркало? – она была очень довольна тем, как подстроила ему ловушку.
С нижнего этажа, из-под непреодолимой лестницы, завывала Мута: ей тоже хотелось что-нибудь опрокинуть в Руззиной студии. Дядюшка очнулся от своих горестных мук, плесенью разъедающих любого мыслящего творца, оглядел щуплую фигуру девочки в байковом бутоне помятого платья, скривился и ещё пуще завздыхал. Его вялая неприязнь, граничившая с душевной тупостью, больно царапнула Лалику. До этого презрительного взгляда она ни разу не подвергала сомнению свою красоту, а завистливые выпады Куры великодушно относила к издержкам старости.
– Может, я и не так хороша, чтобы с меня писать портреты, – всерьёз обиделась она, – но я и не бестелесная выдумка, а вполне себе правда жизни.
На этом её энтузиазм иссяк, и «Чуров Затон» стал настолько очевидным и неизбежным концом её счастливых дней, будто находился прямо за дверью этой комнаты.
В канун Медолея тётушки традиционно сооружали для всех членов семьи наряды для посещения праздничных мероприятий, в особенности, Главной Городской Ярмарки. Город на несколько недель превращался в бродящий цирк, так как ходить в Медолей без костюма считалось не только дурным тоном, но и проявлением неуважения ко всем овощным богам и хмельным богиням. За основу наряда брались подзабытые в недрах комода балахоны, которые непредсказуемо перекрашивались в бочке с опавшими листьями и забродившими яблоками, а затем перешивались в самых неожиданных вариациях.