– Я своё слово сказала, – поджимала губы Муся и возвышалась над всеми, задирая подбородок.
И Муся справлялась, пока не начали совсем невыносимо болеть ноги. Крепкие её ступни и лодыжки стали опухать, вены проступали, и она стонала даже во сне, так ноги крутило.
– А не видали мы хорошего, – кряхтела Муся, – всю жизнь впроголодь, да в работе, в воде холодной чуть не в пояс, вот и заболели ноги.
Поминала гражданскую грубым словом и немцев – словом ещё более грубым: – Сколько мужиков забрала, клятая война!
А потом стало совсем тяжко, близнецы всё болели и болели, и отец снова заговорил про очаг круглосуточный, мол, от работы дадут. Тогда Муся и нашла где-то Татьяну. Где только нашла?!
***
Татьяна живёт в центре, а они – в новом доме от завода, не соседи совсем.
Татьяна – с какой-то смутной историей и слухами вокруг: отец – враг народа. Говорилось об этом одними губами, не то, что шёпотом, пока отец не собрал всех за всё тем же столом, по которому стучала Муся. И Татьяна сидела прямая и бледная, а отец им всем, даже близнецам несмышлёным, строго выговаривал, что верить сплетням и слухам недостойно! Что Татьяна – дочь честного и хорошего человека! Который ничего не побоялся, защищая товарища! Татка таким отца и не видела, пожалуй, никогда.
Выходило, что отец Татьяны – важный человек, учёный какой-то. Правда, он не из рабочего класса, но он – преданный и честный товарищ. Работал отец Татьяны в Москве, занимал какое-то высокое положение, но арестовали его друга, и он искал справедливости.
– Он все пороги обивал, носился с документами, доказательства собирал, во все инстанции писал. Товарищи его убеждали бросить это – сам пропадёшь, мать на коленях ползала, умоляла. А он говорил: за что я боролся? Его предупреждали, что он сам уже попал в ненужное внимание, но он всё бился. А в один день пришёл, сел на стул, прямо в пальто, в комнате, и умер, – монотонно, как скучный, вызубренный параграф из учебника, рассказывала Татьяна. И взгляд у неё был такой, как будто она прямо там сейчас, в той комнате. И видит, как сгорбившись, шаркая ногами, как старик, отец проходит в пальто к столу. Садится сбоку и взгляд у него – детский, изумленный и неверящий, и он мнёт в руках шляпу, и шевелит губами, но что говорит – не разобрать, хотя и так всё понятно. И он тяжелым мешком клонится к столу, и рукавом пальто тянет скатерть, и бахрома становится дыбом, и человек заваливается неловко, с перекошенным в болезненной гримасе ртом. И воет, воет тихо и страшно на одной ноте мать.