Костюк с солдатом вошёл в отведённую часть строения, где обитал
лейтенант. Он поднял глаза:
– Чего вам? Чёрт, рация испортилась, – перекидывал он на столе запчасти. – Говорил же, что нужен радист. Рация надёжная… Вот и надёжная, а я в ней ни бельмеса не смыслю. Кто-нибудь у нас есть, кто разбирается?
Оба пожали плечами.
– Чего хотели?
Доложили, лейтенант задумался.
– Может, направить донесение в особый отдел? – Но вспомнил фазанье крылышко. – Следить за этим Николаем, глаз не спускать. Вызови его! – приказал сержанту.
– Доброе утро, лейтенант! – вошёл Николай.
– Какое доброе?! Катись ты знаешь куда, синоптик грёбаный! Тут голова разрывается, словно пороховой заряд в ней зажгли. Лучше похмелиться бы нашёл.
– Найду, найду! – Угодливо стал он в почтительной позе. – Дай двух солдат с автоматами.
– Бери, раз один не можешь донести чачу.
– Я могу, но в аул идти опасно – заберут меня, Абдуле отдадут.
– Шут с тобой. Бери Ивана и Василия, они, кажись, друзья твои. Да смотри, если не принесёшь…
Иван с Василием переглянулись: действительно, глаз с него нельзя спускать.
Вскоре друзья подбежали к аулу. Солнце освещало башню круглую, которая сверкала каменным блеском мокрого гранита. Слабый туман наполз на селение. Слышалась песня на мотив: «А в степи глухой замерзал ямщик». И её жалобная мелодия заползала в душу солдат.
– Смотри, – сказал Иван, – наши песни поют.
– Наши? – скислил лицо Николай. – Свои, чеченские, на наш мотив.
– А о чём они поют? Василий, ты с Грозного, переведи.
– И охота тебе слушать? Вожделённый миг наступает, сейчас чача будет.
Принесли чачу лейтенанту. Выпил, хлебнули и солдаты.
Пока жизнь текла тихо, солдаты служили, отдыхали, и так изо дня в день. Обрыдла им эта служба. Три месяца кляли президента и министра обороны…
В тени небольшого тутовника, где ягоды, как чёрно-синяя малина, Иван чистил автомат, разбирая его и складывая на расстеленную ветошь (старый бушлат), мечтательно вздыхая, говорил о сокровенном.
– Видел я такой сладкий сон, – щуря на солнце глаза, рассказывал он. – Свою первую любовь вспомнил.
– Расскажи, что ты там видел… – попросил Василий.
– Не любил я до этого женщин, так, целовался с девчонками, а очень хотелось любить женщину. Очень мне нравилась одна женщина – соседка. Полненькая такая, глаза – сливы, груди – во, – показал он руками, держа перед собой автомат. – А я боялся её, как ребёнок тёмной ночи. И раз набрался храбрости, не выдержал, пошёл к соседке этаким майским днём. Бесшумно к дому прокрадываюсь, она на завалинке сидела, встала и пошла домой. Тут я возле сенной двери и столкнулся с ней. Вздрогнула она от неожиданности. «Ох, чёрт бесшумный, испугал меня», – глазёнками лупанула. А я весь дрожу: «Можно с тобой поговорить?» Она так это улыбается зазывно: «А отчего же нельзя?» А меня всего трясёт, аж в пот бросило. Я слов не нахожу, дар речи потерял. Она возле стены стоит – я к ней и прилип. Она с опущенными руками, обнял её, прижал, губы целую неумело, шею губами ласкаю. Она с закрытыми глазами, безответная. Смотрю, она потихоньку глаза открывает. Я замер, сердце остановилось. Думаю, сейчас она мне съездит по физиономии. А она глаза открыла и прошептала: «Разве так ласкают?» За руку меня взяла – и в избу. Руками меня обвила и давай целовать. Душа моя куда-то полетела. Руки мои дрожащие осмелели, под юбку полезли. А она шепчет: «Не здесь, дурачок, постель же есть». Пошёл за ней, люто пьянея от запаха её тела, смешанного с запахами разных трав моей деревни. Уж любил я как-то неумело, торопливо, попервой-то, сам знаешь. Всё на ней растерял, от стыда припух. Думал – выгонит, а она ласково так: «Ничего, попервой бывает». Всю ночь у неё был, миловался с ней, на петушином крике вышел, когда солнце взошедшее один бок греет, а другой в тени холодит. Тихо пришёл домой, разделся, матери не было. Проходил мимо зеркала, глянул на себя и ахнул: за ночь она заездила меня, если немного приврать, – с лица наполовину спал, глаза одни, а под глазами синяки, будто кто-то мне в переносицу кулак поднёс. Вздохнул я, но как вспомнил, как мне сладко с ней было, почему-то радостно засмеялся. Вот и приснилась она мне, только почему-то юная, хрупкая, – продолжал он, вставляя пружину обратного хода патронника. – Лежала обнажённая, вся белая, а груди… о, как вспомню про них, кровь в виски бьёт, с ума они меня сводили.