Его звали Шмыга. Фамилия идеально подходила к его внешности и характеру. Я нашел его каморку на сорок шестом. Дверь была заперта изнутри. Я не стал стучать. Просто вышиб ее одним ударом ноги, как утром «Чистильщики» мою.
Шмыга сидел за столом и жрал. Жрал консервированный паштет, жадно, чавкая и размазывая жир по подбородку. Увидев меня, он поперхнулся, его маленькие глазки вылезли из орбит. Паштет выпал из его трясущихся рук.
«К-к-крыса… – заикаясь, пролепетал он. – Я… я н-ничего…»
Я схватил его за грудки, оторвал от стула и впечатал в стену. От удара с полки посыпался какой-то хлам.
«Говори, мразь! – прорычал я ему в лицо, чувствуя, как во рту собирается горькая слюна. – Зачем ты это сделал? Зачем оговорил ее?»
«Я… я не хотел… – Шмыга захныкал, из его носа потекла сопля. – Они сказали… сказали, если не укажу на кого-нибудь… то заберут меня… У них был… список… с нашего этажа… Я должен был… Пойми…»
«Понять?!» – я тряхнул его так, что его голова мотнулась, как у сломанной куклы. – «Ты сломал ей жизнь, чтобы спасти свою никчемную шкуру! Ты…»
Я хотел его ударить. Убить. Размазать по этой грязной стене. Но, глядя в его полное ужаса, мокрое от слез и соплей лицо, я вдруг почувствовал не ярость, а только омерзение. Он был таким же продуктом этой Башни, как и я. Только он выбрал путь слизняка. А я… я еще не знал, какой путь выберу. Но точно не этот.
Я отшвырнул его. Шмыга сполз по стене, скуля и кашляя.
«Они… они ее уже не отпустят, Крыса… – прохрипел он, вытирая лицо рукавом. – Приговор… уже утвержден… Самим…» Он не договорил, захлебнувшись рыданиями.
Я вышел из его каморки, чувствуя себя так, словно искупался в нечистотах. Все мои пути отчаяния привели в тупик. Бюрократия Башни была непробиваема. Ее охранные системы – безупречны. А ее обитатели – либо запуганы до смерти, либо прогнили до основания.
Оставалось меньше восемнадцати часов.
Я вернулся к себе. Рухнул на лежак. Сил не было даже дышать. Провал. Полный, сокрушительный провал. Я не смог. Я не спас ее. Моя маленькая, отчаянная война с Башней закончилась, не успев начаться.
И тогда, в самой глубине этого отчаяния, на самом дне черной ямы безысходности, я вспомнил слух. Слух, который еще утром казался безумным, немыслимым. Слух о том, кто единственный мог отменить любой приговор.