«Гостить три года», – подытожила она, скидывая серое пальто и ступая аккуратной ножкой на идеальный ламинат цвета серого гранита.
Ни пылинки, ни соринки, потому что некому сорить, даже ей самой не удавалось чудесным образом загадить, захламить квартиру. Ей нечего было копить и складировать. Её крошечный балкон, вопреки правилам всего русского населения, был пуст и чист, и сколь ни копайся, даже огрызка лыж там было не сыскать.
Рут давно смирилась с тем, что квартира существовала сама по себе и сама себя тщательно прибирала. Иногда здесь бывали гости, и среди них бытовала шутка, что квартира так жаждет найти супружника для Рут, что сама всё здесь содержит в порядке, лишь бы никто не сбежал.
Сбегать было некому, но если бы кто и был, то непременно бы ослеп от чистоты и белизны помещений. А Рут бы, в свою очередь, сошла с ума от наличия второго человека в доме и непременно бы вызвала сама себе неотложку из родимой психиатрии.
– Я застряла, – тихо сказала Рут, когда дорожка диктофона снова побежала по экрану телефона. Ей не нравилось слушать саму себя, но тьма ночи и далекие одинокие огни звезд, всех трех самых ярких, что пробивались сквозь световой шум города, навеяли ей прежние мысли, зародившиеся в ночную смену. Где-то оживал озорник Давид, давно умерший мальчишка в понимании Рут – я застряла на крыше гаража и не могу выбраться. Хотя это только сентиментальная чушь. Давид жив-здоров, у него уже в сумме четверо детей, – она усмехнулась, вспоминая эту разношерстную малышню от разных браков, и Давида, большого серьёзного и страшно влюбчивого мужчину – гулёна. Может, в это и трансформировалось его детство? Ищет материнской любви в женщинах, но выбирает равнодушных сук, как наша мать. Хотя она не виновата, никто не виноват. Ну вот опять… – она вздохнула и завалилась на махровый светло-зеленого цвета плед. – Я в совершенстве подбираю одинаково дерьмовые и скучные цвета, – отметила Рут и погладила рукой плед, – а дома всегда была разруха. Мне хотелось поскорее выкинуть всё это из своей жизни, из своей головы. Эти вонючие шкафчики, которые отец притащил с мусорки и подлатал для нас. Они так и не перестали вонять рыбой, и я ею воняла в школе.
В окно что-то ударилось, и Рут стихла. «Должно быть, птица», – подумалось ей. Обычно птица, попавшая в стекло, была к смерти по поверьям старших поколений, но бабуля Рут и Давида считала, что птица, к счастью, в любом случае, потому что животина не полетит туда, где плохо. С тех пор и черные коты, и птицы, влетающие в окна, были в понимании Рут к счастью, только это ничего не меняло.