Но время тянулось, а он не появлялся. «Где же ты?» – прошептала Мэри, в голосе прорезались нотки беспокойства. И тогда он возник. Словно из густого тумана, сотканного из ночи и тишины, возникла его фигура. Контровой свет из двери окутывал его силуэт, оставляя лицо в тени.
Мэри молча поднялась, медленно подошла к старому шкафу. Скрипнув, отворилась дверца, и из пыльного ящика она извлекла старый «Парабеллум» и обойму патронов. Вернувшись, положила оружие и боеприпасы на стол.
– «Парабеллум», девять миллиметров. Думаешь, это спасет тебя? – голос Страха был мягок, будто обволакивал.
– Не знаю, – тихо ответила Мэри.
– А ты попробуй.
– Легко быть храбрым, когда опасность – лишь игра слов.
– Я не знаю, что такое опасность.
– Если бы мы поменялись местами… узнал бы.
– Я здесь не для этого.
– А для чего же? – в голосе Мэри прозвучало презрение.
– Ты знаешь.
– Да, знаю, – Мэри усмехнулась. – Когда-то, в детстве, мама, пытаясь избавить меня от ночных кошмаров, бегала к соседке, колдунье Нине, с моей ночной рубашкой. Та, единственным известным ей способом, измеряла степень моего страха, а затем, вонзая булавку в воротничок, читала молитвы, чтобы я, якобы, спала спокойно. Со слов мамы… я не помню. Не помню и того, чтобы когда-либо спала спокойно.
– Внешние ритуалы бессильны, – прозвучал его голос, – решение внутри тебя. Но готовность избавиться от страха – это готовность пожертвовать чем-то очень важным… Готова ли ты к этой жертве?
– Чем-то важным для меня… Что именно?
– Подумай. Исчезнут тревоги, беспокойство… Кем ты станешь тогда?
– Исчезнут тревоги и беспокойство?
– Да.
– Меня терзает неудовлетворенность, – голос звучал как стон измученной души, – мои творения – прах, мысли – скомканные тени, и все это – твое злокозненное деяние, твоя вина, ты сковал мой разум, обратил в тень. Страх… лишь Страх, густой, всепоглощающий Страх – вот чем пропитано каждое мое слово, каждое движение пера. Трусость – вот мой истинный дух, малодушие – мой вечный спутник. Метафоры… подтексты… утонченные примечания… – все это лишь жалкие фиговые листки, прикрывающие тревожную рану всепоглощающего страха.
– Ты – поэт, – возразил Страх, голос его был шелестом осенних листьев, – не крикливый глашатай площадей. Ты не можешь рубить сплеча, обнажать язвы действительности грубым словом публициста. Поэзия парит над бренной суетой, она выше этой политической грязи.