Когда мать говорила о Томасе, ее голос, обычно сдержанный, звучал нежно и ласково. С тех времен остались фотографии: вот Томас и мой дедушка на мотоцикле с коляской, вот они вместе ставят палатку, вот патио, украшенное бумажными фонариками, вот ужин – огромные блюда сардин и сангрия, в которой плавают ломтики персика.
Мать и ее родителей я представляю вечно счастливыми. В моей голове моя мать произошла от сгустка счастья: ее родители всегда были рядом, и она часто повторяла, что благодаря им всегда чувствовала себя любимой и самой лучшей.
Она была дочерью одной из тех пар, о которых говорят, что они опередили свое время, когда речь заходит о небольших и столь важных положительных сдвигах в мрачную эпоху. О сложностях в их паре, если они и были, я ничего не знала; даже когда, постарев, дедушка стал, по бабушкиному выражению, брюзгой, они продолжали любить друг друга. И мне этого достаточно. Презумпция счастья – вот лучшее средство от лишних вопросов.
Мне напоминают о них повседневные запахи и текстуры: горячий бутерброд с собрасадой[20] – бабушка брала кусок хлеба и макала прямо в сковородку, вымазывая оттуда оранжевые остатки собрасады. Курица с писто[21], тортилья с кабачком, колбаса из Кантимпалоса, бессолевой хлеб, часы с кукушкой в гостиной, календари от банка La Caixa, примагниченные к холодильнику, еженедельная покупка журнала TP, красная тканевая обложка «Архипелага Гулаг» – одной из немногочисленных книг в их доме, которой никто, конечно, в жизни не читал. А еще у них все время ломались электроприборы, и они звонили моей матери, чтоб она их починила. Заявляли с гордостью, что моя мать мастерица на все руки – и картину нарисовать, и пылесос починить, и рулет Веллингтон приготовить, и даже прописать лекарства собственным родителям. Их дочь была лучшей дочерью, какую только можно себе представить. Кларита, с волосами цвета горячей собрасады и веснушками на слегка вздернутом носу.
Если б мне нужно было выбрать одну картинку, описывающую мир моей матери и ее родителей, я выбрала бы что-то из бабушкиных последних лет. Ее положили в больницу с бронхитом, и однажды днем я сидела с ней, чтобы моя мать могла передохнуть. Когда она принялась гладить меня тыльной стороной ладони, я поняла, что ей плохо и у нее высокая температура. Я подвинулась к ней поближе, она провела худыми пальцами по моим волосам. Бабушка где-то не здесь, в совсем другом месте, подумала я, там, где она сама может быть другим человеком: эта близость, эти прикосновения, эти физические проявления нежности были так на нее непохожи, что я приписала их жару. Пока она перебирала пальцами с ухоженными ногтями мои волосы, я поняла, что мне хотелось бы владеть этим тактильным языком нежности, чтобы ее прикосновения не были чуждыми и даже угрожающими.