Я услышал, как Бабочка взвизгнула, лошадь протяжно заржала и понесла ее к реке, а мужчины помчались следом, крича мне, чтобы я остановил лошадь.
Я поднялся, но какая-то невидимая сила мешала мне броситься на выручку женщине. Это, скорее, походило не на безразличие, а на стыд за себя. Я увидел, что Бабочка всем телом прижимается к боку лошади, но одна ее нога все же осталась в стремени. В итоге лошадь протащила ее по снегу вдоль берега реки несколько десятков чжанов[16], оставив длинный след, снесла изгородь и наконец остановилась у пепелища.
Два года спустя, когда мы с Бабочкой проснулись в лучах утреннего солнца на мельнице, разбуженные криком деревенского петуха, я никак не мог вспомнить, как она выглядела в тот момент, когда выползла из кучи золы. Я только помнил, что в то солнечное утро в безоблачное небо взвился бумажный змей и полетел все дальше и дальше над рекой, сопровождаемый громким свистом.
Мама умерла тем же летом. С того момента, как ее уложили в постель, она устремилась вперед по дороге смерти, и все, что мы могли сделать, – беспомощно наблюдать за происходящим со стороны.
Стояла знойная летняя пора. Высокие горы задерживали южные ветра. Дождевая вода, собиравшаяся в ложбинах, днем под жарким солнцем превращалась в пар, а ночью горячий туман окутывал верхушки деревьев, делая все вокруг мокрым. Состояние матери ухудшалось с каждым днем, и все время она проводила в спальне на чердаке за плотно закрытыми дверями и окнами, иногда сутками не спускаясь вниз. Однажды ночью Дуцзюань отправилась босиком к колодцу во дворе, чтобы попить воды (после приезда в Финиковый сад она все еще не могла избавиться от привычки пить студеную воду), и вскоре в панике ворвалась в комнату.
– В спальне твоей матери пожар!
Мы поспешили к матери. Пуговка и монах Цзюцзинь прибежали раньше нас. Монах притащил ведро с водой и выплеснул его в окно. Оконная бумага превратилась в пепел, балдахин над кроватью наполовину сгорел, и комнату заполнил запах гари. Волосы матери были всклокочены, одежда испачкана, она сидела на мокром полу, глядя в дымящееся окно, и снова и снова повторяла фразу, к которой мы уже давно привыкли:
– Я что, превратилась в дуру?
С тех пор мы постоянно слышали крики, доносившиеся с чердака. Словно вдруг ожила река, молчавшая долгие годы, и теперь даже в жаркую ночь от нее веяло холодом. Поначалу мы с женой каждый день поднимались на чердак, и мать неизменно мучилась от икоты, но все же без умолку болтала со всеми, кто приходил ее навестить. Однажды Пуговка, рыдая, прибежала с чердака, ее одежда была разорвала в нескольких местах, и сквозь дыры виднелась голая грудь. Вслед за Пуговкой с чердака спустился монах Цзюцзинь и, едва увидев меня, запричитал: