Марина замерла.
– Не знаю.
– Страшно?
– Не хочется разрушать, как оно осталось в голове.
– А может, наоборот. Собрать.
Она не отвечала, но уже через два дня оформила билеты.
Воронеж. Осень. Листья вьются по перрону. Рюкзак за спиной. Дневник в сумке.
Она не ехала к кому-то. Она ехала к себе.
Детдом стоял на том же месте: желтое здание, облупленные ступени, табличка, перекошенная от времени.
Марина постояла немного. Потом зашла. Ее никто не остановил.
Внутри – тишина. Запах тот же: варёной капусты, пыли, воска.
На втором этаже – коридор. Узкий, длинный. Справа – комната №12. Там они спали. Слева – игровая, где дрались за куклы, рисовали, мечтали.
Марина постучала в кабинет с табличкой «Архив». Открыла женщина лет пятидесяти, в очках и сером свитере.
– Простите, я… была здесь. Марина Самохина.
– Самохина? Подожди… – женщина посмотрела в угол, улыбнулась. – Ты из-за коробки?
Марина кивнула. «Спасибо, что ее собрали».
– Это была идея Зинаиды. Она говорила: «У каждого ребенка должно быть что-то свое. Даже если только память».
Женщина отвела ее в старую спальню. Там теперь были младшие. Но кровати стояли по-прежнему. Третья от окна – когда-то была ее.
Марина подошла, провела пальцем по перекладине. В голове – вдруг вспышка: Таня, сидит рядом, держит за руку. Когда снимали швы после падения, Марина не плакала. Просто смотрела на Таню – и было не так больно.
В тот день Марина прошла весь интернат. Побывала в кладовке, где пряталась, когда плакала. В библиотеке, где прочитала первую книгу до конца. На кухне, где впервые сама намазала хлеб маслом.
И везде – не боль. А что-то тёплое. Как будто все кусочки жизни, которые она отвергала, теперь хотели вернуться.
Позже она поехала на кладбище. Адрес был в письме. Там, у старого забора, среди тихих деревьев, стояла табличка: Зинаида Сергеевна. Без эпитафий. Просто имя.
Могила Зинаиды Сергеевны – вторая слева. Простая табличка. Цветы – завядшие.
Марина села рядом. Достала из рюкзака тетрадь. И положила ее на плиту.
– Это – мне от вас. А это – вам от меня.
В кармане – записка, которую она написала в поезде.
«Вы дали мне тишину, в которой я услышала себя. Спасибо».
Когда она вернулась в Москву, коробка стояла на полке. Не как груз, а как якорь. Она не трогала ее каждый день. Но знала: внутри – доказательство, что все было не зря.