– Зерель в Адастре, – сказал я. –
Выясни у Дарсиса, где именно. Но сделай это будто бы из простого
девчачьего любопытства.
– Тебя не пустят к ней. А охрану
Центра усилили после вылазки унголов. Даже паук-«помет» не
спрячется.
– Тогда мы проберемся в город, когда
все красные панцири соберутся в одном месте. Вместе с
гешвистерами.
– О чем ты? О, нет! Не смей такое
предлагать!
– Тебе больно…
– Заткнись! Я не оставлю Дарсиса
одного с твоей отмороженной инопланетянкой. Клянусь эво,
бабушкой. Ясно?
– …но…
– Не оставлю, не оставлю, не оставлю!
Не смей это говорить, иначе я сверну тебе шею!
– ... Динь-Динь может быть сейчас
намного больней.
Голова Маны поникла.
– Ты все же сказал.
Я оторвался от стены. Отлепил от
серых обоев белую, словно мел, восстановленную задницу.
– Прогуляем унылые танцы.
– Прогульщик, – огрызнулась Мана.
– А ты?
– И я, – Мана чуть не ревела.
Я возликовал.
– Есть чем прикрыться?
Мана распахнула шкаф, из-за его двери
в меня полетел зеленый плащ с пятнами засохшей крови на подкладке.
Моей засохшей крови. На грубом сукне темнела кривая «О».
На моих плечах ткань повисла двумя
мешками, тяжелые полы мели пол, потертый воротник болтался как
гавайские бусы, а так, в целом, плащ был как раз. Как раз, чтобы
холодной ночью закутаться в него с головой.
Мороженое в бидоне наполовину
растаяло. Мана смотрела на него как орангутанг на банан. Я решил,
что жизнь дороже возмездия, тихо сказал «чао» и поплелся – чав, чав
– домой.
На пороге пустой комнаты Юли меня
встретила растерянным взглядом рыбка. Рядом с золотистым хвостом в
аквариуме плавали фаршированные омары, хот-доги, треугольники
пиццы.
Похоже, Юля начала взрослеть. Впервые
моя хозяйка покормила рыбку.
Я почавкал в ванную за резиновыми
перчатками.
Я ослабил на шее бабочку-удавку и
поспешил за Маной, воздушный фатин ее темно-серого платья колыхался
перед глазами. Я поспешил, в то же время держась подальше. Завитые
кудри валькирии лучились снопом черных-красных векторов, словно
аурой демона. Быстрые всполохи цвета разгорающихся углей пару раз
уже ошпарили меня. Чайной ложкой гнева. Черпаком боли. Как будто
мне своей мало.
Тропинка вела к дальним западным
воротам. Салатовые холмы пылали фиолетовыми свечами-векторами
страсти. То тут, то там парочки-гешвистеры, что улизнули с танцев,
извивались на траве у кустов тягуры или под сенью раскидистых
багряников. Таяли в объятиях полураздетые голубые тела. Прижимаясь
к ним, румянились и потели белые, или желтоватые, или
бронзово-смуглые, или черные как деготь. В дымном сером свете
розовые, лиловые языки мелькали, чтобы прополоскаться в чужом рту.
Паутины слюны склеили губы, пухлые от нехватки воздуха. Глаза
закрыты. А у кого не закрыты, у тех увлажнились и сверкали, как
жемчужины росы.