Тихон постоял мгновение, а затем решительно постучал. Дверь не
открыли. Он постучал снова, уже громче, настойчивее. Наконец, она
со скрипом приоткрылась на ширину ладони, и в щели показалось
бледное, потное лицо лавочника Мирона.
Дальнейшее я мог только представлять, но картина была ясна.
Тихон что-то говорил, жестикулировал. Дверь приоткрылась чуть шире,
и он протиснулся внутрь. Через несколько минут он вышел, неся
небольшой узелок. Дверь за ним тут же захлопнулась и загремела
тяжёлым засовом.
Тихон шёл ко мне медленно, глядя себе под ноги. Он был подавлен.
Когда он подошёл к телеге и протянул мне узелок, я увидел, что его
руки слегка дрожат.
— Ну что? — спросил я тихо.
— Лавочник Мирон со мной и говорить сперва не хотел, — глухо
начал старик. — Заперся изнутри, сделал вид, что дома нет. Еле
достучался. Открыл на щеколде, впустил, а сам всё на дверь
оглядывается, будто боится, что его с поличным застанут.
— И что он сказал? Почему боится?
— Сказывают, господин, по всей округе люди Медведевых слух
пустили, — Тихон перешёл на шёпот, хотя вокруг не было ни души. —
Сразу после поединка гонцов разослали по всем деревням и весям.
Будто вы победили не честью и мастерством, а тёмным
колдовством.
Я слушал молча. Это было именно то, что я и предполагал.
Логичный и эффективный ход.
— Будто меч ваш не вы ковали, а вам сами черти его в адском
пламени закалили, и поёт он оттого, что человеческой крови жаждет,
— продолжал Тихон, и в его голосе слышалась горечь. — Говорят,
движения ваши на арене были нечеловеческие, быстрые и плавные, как
у нечисти. Мирон клялся, что слышал от одного купца, будто вы
взглядом можете порчу наслать, отчего молоко у коров в вымени
киснет и дети по ночам хворают.
Он замолчал, сглотнув ком в горле.
— Люди боятся вас, господин. Боятся, как огня. И гнева
Медведевых боятся, если кто с вами доброе слово скажет. Мирон мне
соль отсыпал, так трижды через плечо сплюнул и перекрестился, когда
я уходил. Сказал, чтобы больше не приходил, пусть, мол, сам кого
присылает, если нужда будет, а его в эти дела не впутывал, у него
семья, дети…
Мы доехали до ворот нашей усадьбы в полном молчании. Чувство
возвращения домой, в своё единственное убежище, смешивалось с
горьким привкусом полной, тотальной изоляции. Мы победили в
столице, но проиграли войну за умы здесь, в своей собственной
деревне. Мы стали изгоями.