— Пауль, — прекратил излияния
Ваттинга мужчина.
— Что?
— Я просил называть меня только по
имени.
— Да, конечно. — Лысина засверкала
еще сильнее, директор полез за платком. — Давайте проводим мисс и
обсудим…
— Кто вам позировал? — не обращая ни
малейшего внимания на бормотание директора, спросил мужчина.
Взгляд сквозь прорези маски вонзился
в меня, мешая дышать.
— Никто, — через силу ответила я,
почему-то глядя на трость.
И на руку в перчатке, сжимающую
набалдашник. Он сжимал его почти нежно, постукивая пальцами по
взрезанному узором серебру, но меня не оставляло чувство, что сдави
месье Орман чуть сильнее — и металл раскрошится в пыль.
— Я не могу позволить себе натурщицу,
— сбросив оцепенение, вернулась к картине. — И потом, это скорее
собирательный образ. Образ всех женщин Энгерии, освобождающихся от
цепей жестких рамок. Это символизм. Свобода.
На картине была изображена девушка.
Разлетающиеся прахом цепи, босые ноги, платье с неброским кружевом,
и темные, льющиеся за спиной волосы. За стягивающими хрупкие
запястья оковами, врастающими в стену, не было ничего, кроме
размытой пепельно-серой дымки каменных стен и холода стали. Впереди
раскинулось многоцветье красок и высокое небо: там, куда она делала
шаг, ее платье обретало цвет — так же, как обнаженные плечи и
очертания города.
Невольно засмотревшись на нее,
подняла голову, чтобы снова наткнуться на пристальный взгляд.
— Как вы ее назвали?
В этом хриплом голосе было что-то
неуловимо-притягательное и в то же время пугающее. Он говорил о ней
так, словно она была живой. Она и была живой, но он говорил не о
картине. О девушке.
— Девушка в цепях.
— Девушка в цепях, — Пауль Орман
повернулся к директору, — должна быть представлена на выставке. В
центре экспозиции.
А…
— О… — только и вымолвил мистер
Ваттинг.
— Я зайду завтра. — Опираясь на
трость, он шагнул мимо меня к двери, и я уловила легкий запах
сандала. — Как вы совершенно точно заметили, в мои планы не входило
беседовать с вами сегодня.
— Но позвольте… как же тогда вы здесь
очутились? — произнес окончательно сбитый с толку директор.
Честно говоря, я бы и рада была
присоединиться к его удивлению, но где-то на словах «в центре
экспозиции» у меня случилось что-то вроде ступора. Впрочем, в
следующую минуту ступор перешел в глубокий… как это принято
называть в высшем обществе, одно из новомодных словечек, из
медицины, кажется… глубокий шок. Потому что Пауль Орман обернулся и
ответил, глядя мне в глаза.